Государева почта. Заутреня в Рапалло - [50]

— По–моему, так рано замоскворецкая Литта не возвращается домой, — произнес Стеффенс. Ответ был лишен категоричности и давал возможность американцу не выказывать намерения явно. — В конце концов, у пас дело к Крайнову, а не к Крайновой, а он к этому часу уже дома… — засмеялся американец, он радовался своей находчивости.

Цветов позвонил в Замоскворечье и получил ответ, немало воодушевивший: Крайнов готов был принять американцев, а заодно и Цветова. Пока они огибали Александровский сад, а потом перебирались долгим мостом на ту сторону реки, хозяин замоскворецкого дома растопил печь, дрова взялись не сразу, в комнату потянуло сырым дымком, так дышит лесной костер, в который подбросили хвороста, побывавшего на дожде.

Крайнов оказался не один, из Приуралья вернулся его друг, долгоусый юноша в солдатской гимнастерке и крагах, который тут же был представлен весьма церемонно: свободный художник Вадим Гетманов. Оказалось, Гетманов — однополчанин Крайнова по уральскому походу. Крайнов и Гетманов ушли к Фрунзе вместе и, как тут же было установлено, пили воду из одного колодца, пройдя бок о бок не одну сотню верст. Поэтому, какой бы темы они ни касались, каждого из них постоянно осеняла память о друзьях, которых они оставили в приуральском далеке, их точно взрывало при воспоминании о друзьях, и они ничего не могли с собой поделать.

— Нет, ты скажи, Вадик, а как эта старая перечница Колесов, которого комдив произвел в старшие интенданты, все холит свои бакенбарды и не дает покоя докторше?..

— Он верен себе, Колесов!.. — отвечал Гетманов, для солидности покручивая ус. — Сотворен на века!..

— А как молодец Чичеров, все так же ходит в ночную разведку и на сон грядущий поглощает «Трех мушкетеров»?

— Нет Чичерова! — вздохнул Гетманов. — Нет, совсем нет! — повторил он, если надо было убедить, то в первую очередь себя. — Нет Чичерова. Вырос Чичер на равнинной реке, не совладал с быстриной уральской… Не он один!..

Друзья затихали — непросто было возобновить разговор. И то резон: тем, кто пришел с равнинных рек России, не по силам оказались Тобол и Белая — канули в быстрине.

Но была в беседе друзей и главная тема, по всему, она возникала еще в тот ранний послеобеденный час, когда Гетманов пришел в дом друга. Непросто было проникнуть в суть разговора, если бы на столе не остался, быть может, по недосмотру длинный список имен, как привиделось Цветову, экзотических: Спартак и Тиберий Гракх, Пестель и Робеспьер… Видно, дальнозоркий Крайнов уловил изумление в глазах Цветова, ненароком ухватившего в списке эти имена.

— Вот идея… — улыбнулся Станислав Николаевич. — Пусть Москва и обликом своим будет красной, хотим на каждой площади поставить монумент ниспровергателю основ!.. — он рассмеялся, потирая руки. — Хороша мысль. Ей–богу, хороша, — он взглянул на друга. — Убедил я тебя, Вадик?

Буллит придвинулся к огню — его сморила дрема.

Цветов принялся переводить. По мере того как Стеффенс проникал в суть замысла, необыкновенное воодушевление охватывало его, хотел знать весь ряд этих ниспровергателей основ, чьи монументы новая Россия хотела видеть на московских площадях. Эти имена, быть может, не все были хрестоматийными, но имена эти помогали понять русскую революцию — ее идеал, ее представление о чести, равенстве и свободе.

— Господин Крайнов, простите мне эту просьбу необычную, я хочу знать весь список, — неожиданно обратился Стеффенс к Станиславу Николаевичу, который почувствовал, каким интересом к этим именам воспылал американец, и сам сосредоточился на списке, взяв его в руки и поднеся к свету.

— Тогда слушайте, — возгласил Крайнов да так протяжно, будто сзывая вече, его бас загустел, сейчас он возглашал, радуясь мощи и крепости голоса. — Слушайте, слушайте!.. — он набрал в легкие воздуха, приготовившись читать. — Жорес, Спартак, Гарибальди…

Казалось, американец дождался той минуты, когда он воспринимал русскую речь наравне с остальными, не обращаясь к помощи переводчика. Он согласно кивал головой, нашептывая:

— Жорес, Спартак, Гарибальди.

Стеффенс не мог отказать себе в признании: в этом строе имен была магнетическая сила. Да не способна ли была она поколебать представление о русских большевиках как о людях, заточивших себя в пределы своеобычного скита?

Крайнов кончил читать, и тотчас Гетманов вышел из своего темного угла.

— По–моему, вы улыбаетесь? — спросил он американца. — Мне кажется, даже чуть–чуть скептически? Так?

Стеффенс растерялся.

— Я вас не понимаю…

Пока читался список, Гетманов, видимо, приготовился к разговору.

— Не подумали ли вы: вот она, святая наивность?

— Простите, я не дал повода так думать… Гетманов стоял на своем.

— Нет поры более революционной, чем первые три года революции, не так ли?

Крайнов рассмеялся, он–то знал друга лучше остальных, и ему было ведомо: затравив спор, друг будет биться до конца.

— Дай сказать и нам, Вадик! — обратился он к Гет–манову в той снисходительно–доброй манере, которая была ему не чужда, когда надо было умерить норов друга–спорщика. — Согласись, Вадя, что и ранней поре революции может быть свойствен и здравый смысл, и точный расчет…