Государева почта. Заутреня в Рапалло - [26]

Кабинет Лансинга блистал чистотой и порядком, чуть чопорными. Как это было и в жизни. Лансинг чуть–чуть рисовался, поворачиваясь к новому человеку то одной, то другой стороной своего «я». Кабинет помогал ему обратить к этому новому человеку такую грань личности государственного секретаря, которая была нова. Живая жизнь обходила кабинет, а если и вторгалась в него, то тщательно препарированной: газеты реферировались устно специальным помощником, книги представлялись в виде своеобразных сводок, отпечатанных на рисовой бумаге.

Чичеринский кабинет был иным. Для русского ровно ничего не значило, что подумает посетитель, взглянув на его кабинет. Кабинет был предназначен для работы вахтенной, когда стирался рубеж, отделяющий день от ночи. Кабинет хранил следы этой работы. Собственно, тут не было ничего такого, чего следовало стесняться. Наоборот, все, что имел возможность рассмотреть посетитель, было не броско, даже не очень приметно, но по–своему значительно, нужны были только глаза. Ну, конечно, это был кабинет не столько дипломата, сколько ученого, быть может, историка, а еще точнее, лингвиста, тяжело и самозабвенно работающего над книгой, который ничего не хочет знать, кроме своей книги. На письменном столе стояла железная лампа, похожая на ручные весы, с той только разницей, что чаши весов были опрокинуты. Видно, эта лампа была взята из корректорской, где намертво спаян дуэт корректора и подчитчика. Два рожка лампы, равномерно освещавшие два края стола, безошибочно указывали, что рядом с Чичериным здесь трудится кто–то второй.

— Да, пожалуйста, входите, Лев Михайлович, — произнес Чичерин, обратив взгляд на человека, появившегося в дверях. — Господин Карахан, — представил он вошедшего Буллиту, и американец подумал: не этот ли темноокий работает за столом рядом с Чичериным при свете двухрожковой настольной лампы?

И вновь всесильная ассоциация обратила мысль американца к Лансингу и Хаузу. Буллит увидел государственного секретаря в парке перед зеркальным залом Версаля. Утро было неожиданно солнечным, быть может, первое истинно весеннее утро, и Лансинг сошел на поляну перед дворцом, не покрыв головы. Завидев Лансинга, на поляну спустился и Хауз, спустился, храня солидную степенность, однако и он не покрыл головы, что было легкомысленно весьма, ибо Лансинг, как было ведомо Буллиту, был защищен от простуды, а Хауз простуде подвержен. Они шли по парковой дорожке, выстланной песком, и хохотали, при этом смех Хауза был неслышен, а Лансинг хохотал что было мочи. Нет, в этом не было грубого подобострастия, это получилось само собой, но смех двух господ, шествующих по поляне, все–таки опознавался по голосу достопочтенного министра. Все, что увидел Буллит из окна зеркального зала, размылось бы в его памяти, не оставив следа, если бы он вдруг не установил, что разговор Хауза с государственным секретарем имеет к нему прямое отношение. Вернувшись во дворец, Хауз разыскал Буллита и, как это он делал неоднократно прежде, сказал как бы между прочим: «А знаете ли, я изменил свое отношение к поездке Стеффенса в Россию. Быть может, его радикализм как раз и показан этой поездке, а?.. Именно неодолимый радикализм!..» Буллит сделал большие глаза: говоря о Стеффснсе, Хауз как бы санкционировал самую миссию в Россию. Что же касается Стеффенса, то не позже как вчера в полдень Хауз и в самом деле говорил обратное, убеждая Буллита, что нет смысла посылать Стефа в Россию. Сегодня обстояло иначе. «Должен сказать, что ваш радикализм велик, но его недостаточно, — рассмеялся Хауз. — А вот радикализм Стеффенса, как бы это сказать… в пору!..»

Чичерин взял с письменного стола настольную лампу и, не выключая ее, понес в темный угол кабинета, где стоял овальный столик на невысокой металлической ножке. В то время как он нес лампу к овальному столику, шнур сшиб со стола книгу, что вызвало у Георгия Васильевича тревогу почти паническую.

«— Прошу вас вот сюда, здесь нам будет уютнее, — ^: сказал Чичерин, водружая лампу и принимая из рук Карахана оброненную книгу. — Вот здесь, вот здесь… — добавил он и, внимательно осмотрев книгу и убедившись, что она не повреждена, положил ее рядом с собой. — Итак, я должен сказать о наших сомнениях, тем более что в Кремле они наверняка возникнут…

— Да–да, пожалуйста, — заметил Буллит и, взяв на колени портфель, движением большого и указательного пальцев сдвинул блестящий замок и, отложив клапан, раскрыл портфель. Послышался запах наспиртованной кожи — портфель был новым. Буллит достал тетрадь, прошитую серебряной ниткой, раскрыл ее, потом закрыл. — Пожалуйста, — повторил он и извлек карандаш в металлическом футляре — он готов был к записям.

Чичерин положил перед собой документ, однако читать не стал, а со свойственной ему неторопливостью перелистал его и принялся излагать. Он старался это делать с той тщательностью, с какой делал всегда, когда надо было передать и содержание документа и не утаить от слушателей своего мнения. Как можно было понять Чичерина, главным событием, к которому своеобразными путями сбегались все предложения, была конференция по перемирию. Русские полагали, что она могла состояться в обозримом будущем в Норвегии, а может быть, даже и в Финляндии, страны Антанты склонялись к островам в Мраморном море. Перемирие продлится две недели, однако по мере необходимости может быть продлено. Пока стороны будут оставаться в состоянии перемирия, войска, как полагается, должны находиться на своих местах. Особо оговаривалось, что отменяется экономическая блокада и возобновляются торговые контакты между сторонами. Вступает закон об амнистии для всех, кто был обвинен в симпатиях к новой России, дана возможность вернуться на родину военнопленным.