Государь всея Руси - [160]

   — Неужто у Бога иных дел нет, как токмо запоминать человеческие клятвы? Вон сколико на земле людей, и все клянутся — по десяти раз на дню. Мыслимо ли их упомнить, даже всемогущему Богу?

   — Знаю, ты недоверок, кощунник, но при мне, прошу тебя, не кощунствуй, — холодно, отчуждённо сказал Пётр. — Я всё могу стерпеть, токмо не богохульство.

   — Да не кощунник я! — вскинулся возмущённо Юрий. — Не кощунник! Будь я им, я бы продал душу дьяволу и жил бескручинно, как живут все окрест меня... Как живёшь ты, братец мой единоутробный, наставляющий меня той же самой мудростью кощунных, что душа человеку дана, как собаке хвост! Вот и теперь ты понесёшь свою душу в заклад, и опять станешь жить бескручинно, коль с выгодой заложишь её! А ежели ещё сумеешь — не знаю уж как? — и беду отвести, спасти род, как ты говоришь, так и гордиться учнёшь!

   — Вот ты как обо мне? — удивился Пётр. Не обиделся, только удивился, искренне, непритворно, как человек, который никогда ничего подобного не допускал. — И так ты думал всегда. Во всяком случае, давно уже думаешь так.

   — Прости меня, Пётр! Видит Бог, я люблю тебя! Я жизнь готов отдать за тебя, но... Всё, что я сказал... Я не по злобе, Пётр.

   — И как же тебе было тяжко всё сие время, — отозвавшись на сбивчивую, извиняющуюся скороговорку Юрия лишь рассеянным взглядом, горестно промолвил Пётр, додумывая вслух свою неожиданную и — это ясно было видно — очень взволновавшую его мысль. — Господи, кто же обрёк нас, разумных, словесных, на столь страшную муку — не разуметь друг друга? Мы точно в лесу: лише перекликаемся, аукаем... Дабы не отбиваться от других. Й лише сему ауканью и внимаем. Оно нам понятно, доступно, привычно... А всё прочее идёт мимо нас, властно ветер провевает. Отсюда и вражбы наши... Да, отсюда. Мы все, все друг другу враги, понеже не разумеем и не хотим разуметь душу ближнего своего, оттого и в наших, присных, душах извечный разлад и терзания.

   — Ты хочешь сказать, что я не разумею тебя и потому сужу так?

   — Ни ты не разумеешь меня, ни я — тебя. Что для меня твои душевные терзания? Блажь, дуровство, вычуры. А мои для тебя — бескручинное житьё. Так точно и с ним... Что для него наши возмущения, протесты? Токмо вражда, претыкания, козни! А для нас его крутость, жестокость — что она? Токмо крутость, токмо жестокость! Мы для него — израдцы, враги... Он для нас — тиран, дракула, злодей. Круг, который невозможно разомкнуть! Стена, которую никогда не разрушить!

   — Человек и себя самого-то не больно разумеет... А уж чужая душа, давно и верно изречено, — тёмен бор. Нам не дано постичь сокровенную сущность чужой души, мы обречены, ты прав, обречены, оттого так часто и обманываемся... Прощаем там, где нужно осудить, и судим, где нужно оправдать. Ежели бы ты до конца уразумел, что он окрутник, злодей, ты бы не оправдывал его. Но ты сего не разумеешь... Иль, буде, мнишь, что злодейство как таковое — одно токмо мненье, как бы плод заблуждения нашего разума, плод нашего неразумения чужой души? А истинного злодейства и злодеев не существует?

   — Он не злодей. Я разумею его... Я никого так не разумею, как его. Он не злодей.

   — Кто же он тогда?

   — Он государь, властелин. А мы — его подовластные. Не им так установлено... На то была вышняя воля. И ежели он требует от нас послушания, он требует его по праву. Оно також освящено свыше.

   — Не послушания он требует! Он требует, чтоб мы отреклись от всего человеческого в себе! Он обращает нас в рабов, в ничтожных, презренных рабов! Что, на сие у него також есть право? Оно також освящено свыше? Молчишь?!

   — Думаю, как ответить тебе... Да, я согласен с тобой, он жесток... Гнёт — не парит, переломит — не тужит. Но... опять повторю: он — государь, властелин. У него есть цель, правая цель — утвердить государство своё, добыть море... Ежели у нас будет море...

   — Море?! — яростно вскрикнул Юрий. — Крови и слёз — вот какое у нас будет море!

   — В тебе говорит злоба, Юрий, поганая, лютая злоба. Ты копишь её в себе, понеже тщишься найти оправдание тому, что замыслил.

   — Да, злоба! И с каждым днём её будет всё больше и больше! А я не хочу, чтоб в душе моей выл лютый зверь. Не хочу, чтоб она дошла до того страшного, последнего предела, коли чёрным становится белый свет. Нет в том преступления — душу спасти свою. Нет!

   — Дьявол многолик. Дозволь тебе надпамятовать сию истину. А вместо тех велезвучных слов, что говорят в таких случаях, я скажу тебе просторечную притчу, которая, знатно, не одну уже сотню лет живёт в народе. Ты много приводил нынче притч, приведу и я... В миру говорят: ближняя хаянка лучше дальней хвалёнки. Знаешь ты сию притчу?

   — Знаю и другую, подобную: ближняя соломка лучше дальнего сенца.

   — Вот и рассуди: не от одного удельного к другому отъехать, как бывало в старое время, — отечество, родину оставить. И не просто оставить — сбежать, то бишь изменить, предать...

   — Сие не измена, не предательство, но избавление от злодеев. Все его приспешники, что творят зло лютое, вся нечисть, что опять зачала своё бесовство, учуяв вольготную пору, — вот истинные изменники, хотя они и не переменят земли своей. А что до того, лучше ли ближняя соломка дальнего сенца, то тут счёт такой: лучше, ежели соломка... А ежели полынь горькая? И ежели родина — уже не мать, а мачеха, лютая, жестокая мачеха, изводящая нещадно своих сынов, — тогда что?!