Государь поневоле - [48]

Уже на выезде из белого города я начал уставать и скоро, к удовольствию матушки, прекратил поминутно выглядывать в окно. Подъезд к самому дворцу не помню — задремал. Последним воспоминанием была маленькая девчонка, пытавшаяся прутиком отогнать стаю гусей в сторону от царского поезда.

Приехали и даже обедню стоять не стали. Поели и все повалились спать. Сиеста русская, мать её! Тут я и утёк. Спать-то из-за небольшого передрыха в возке не хотелось совсем. Так что я тихонько встал и бочком, бочком протиснулся мимо прикорнувших в сенях слуг, мимо храпящих на лавках в большой комнате Андрея Матвеева и Артемона Головина, через служебный переход спустился в подклет и оттуда выбрался на улицу.

Любимая резиденция матушки снаружи мне понравилась. Ничего так дворец на высоком холме, под синей металлической крышей. Весь из себя деревянный выгнулся он буквой Г, углом на северо-восток. Дворец состоял из пяти отдельных теремов, сблоченных подобием таунхауса с отдельными крыльцами и раскатами. Террасами он огибал красивую пятикупольную церковь. Кругом были леса да сады. Небольшой открытый косогор на севере, за большой избой, которая, как я узнал позже, именовалась "хороминой" и была чем-то вроде первого русского театра, спускался к ручью, впадающему в Яузу. К западу от дворца, за церковью до прудов стояли хозяйственные постройки и избы Преображенского. От царской резиденции их отделял небольшой пустырь. Преображенское своими двумя улицами доставало до будущей Стромынки, и от начинавшегося сада его отделяла широкая дорога к дворцу и небольшой забор. Сад занимал весь угол между дорогой и рекой. За Яузой, такой не похожей на привычный мне канал, начинались поля и перелески.

Выбравшись из подклета напротив церкви, я первым делом обогнул дворец с севера, и оврагом спустился к реке. На дворе у ворот немного народа таки было — солдаты, какие-то дворовые слуги, встречаться с ними не хотелось. Прошёл по берегу до начавшегося за плёсом сада. Я наслаждался летним ветерком, тёплым солнцем и неожиданной свободой. Это совсем не походило на моё путешествие по дворцу в день смуты и на, вспоминаемыми памятью Петра, царские выходы на богомолье или поездки на охоту вместе с государем Алексеем Михайловичем. Всегда царя или царевича сопровождал кто-нибудь: мамки, дядьки, стрельцы и ближние люди. А здесь я неожиданно оказался наедине с рекой и ветром. После московской духоты и, что скрывать, смрада, я не мог надышаться свежим воздухом. С радостью я ступал по мягкой, молодой траве, слышал жужжание пчёл и пение птиц. Даже тесная одежда с неудобными длинными рукавами не казалась мне такой удушающей, как в Москве.

Дойдя до сада, я встретил работавших там крестьян — они собирали ветки, валили сухие деревья. Государя они во мне не признали. Я показался ещё одним из барчуков — молодых дворян или сынов боярских, приехавших вместе с младшим царём. Я пытался вглядываться в их лица, чтобы лучше разглядеть, как выглядели простые люди, и лучше понять их, но те лишь в некотором смущении отворачивались. Нет, когда я подходил ближе, они прекращали свои занятия, кланялись, но никак не обращались ко мне, и сразу принимались за прерванную работу, как только я проходил дальше.

Лица крестьян не показались мне ни отталкивающими, ни притягательными. Обычные лица людей выполнявших подневольную работу — совсем, как и в моем мире. Разве только все мужики были бородаты, а женщины в платках. А так — обычные работники на ленинском субботнике в парке. Вот одежда их сильно отличалась от виденной мной и в этом, и в том мире. Ярких цветов не было. Простые шароварного вида штаны, рубахи навыпуск и войлочные шапки — вот и всё для мужчин. Фактура на первый взгляд как у плотной мешковины из моего детства. Женщины были в сарафанах до пят и каких-то жилетках. Мужики носили сапоги, лаптей я не увидел, а женскую обувь разглядеть за долгими подолами и высокой травой не было возможности.

Ко мне подошёл высокий, богатырского вида, чернобородый крестьянин. Борода его горизонтально лежала на необъятном пузе. В руках его было что-то типа нагайки. "Ага, похоже, бригадир, или по-местному — староста". Его рубаха выглядела чище и богаче — с вышивкой и даже каким-то намёком на окрас. Он снял шапку, поклонился и пророкотал:

— Доброго здоровья тебе, барин!

Я кивнул, отвечать замешкался.

— Не скажешь ли, здесь ли ужо государь? Я, чай, ты из ближних его робяток будешь.

— Здесь. — Решил не раскрывать своего имени. — А скажи…

— Пахом — услужливо вставил староста.

— Скажи, Пахом, чего вы тут делаете, — я показал на мужиков с лицами, завернутыми в платки и грузящих тяжёлые колоды на телеги.

— Так, барин, тутыть сад царский прибираем да, вот Тихон Митрич, дьяк теремной, наказал свезть колоды пчелиные. Больно пчёлы злы, ащо пожалят государя.

Говоря, это он нависал надо мной как большая живая башня. Я хотел ещё что-нибудь спросить, но не успел. За спиной раздался конский топот и к нам подлетел Пётр Голицын, недавно пожалованный спальником. Он резво соскочил с коня и бросился ко мне.

— Государь! Слава богу, жив! Изволь, Пётр Алексеевич, быть во дворец. Матушка, Наталия Кирилловна, тебя кличет.