Гость - [2]

— Да-а, — протянул он свое, видимо, любимое слово, которое начало чем-то возмущать Егора. — Погляжу, думаю, на родные места перед… Помирать-то хошь не хошь, а придется.

— Зачем о смерти думать? Придет сама, когда положено. Сейчас жить надо.

— Что ж, живем. А как живем — другой вопрос, да-а…

Егор снова поглядел на брата. Тот на этот раз поймал Егоров взгляд, словно прищемил его своими сдвинутыми плотно бровями и, не отпуская, ждал чего-то, молча требовал: ну, говори дальше.

И Егор сказал, пожав плечами:

— Живем, как все. Не хуже других.

Никита пошевелил усами, будто понюхал.

— Может, так, может, нет, — молвил он непонятно. — Жизнь, она как сытый жеребец — несется куда-то. Кто на жеребца сумел забраться, а кто лишь за хвост уцепится, тащится, пока в руках сила есть, полощется по земле, обдирает бока об камни. Обессилеет — выпустит хвост, распластается в пыли… А то еще раньше жеребчик по башке копытом долбанет, расколет ее вдребезги… Зачем человек жил, ради чего за хвост цеплялся, непонятно. А?

Егор помолчал немного, подумал, нахмурился, сказал глухо:

— Ты, Никита, зря приехал сюда.

Никита откинулся на спинку стула, оглядел брата удивленно и строго, сказал опять непонятно:

— Может, зря, может, нет. — И усмехнулся: — Ты, Егорушка, не бойся, я недолго тут, с недельку разве побуду.

И, выпив еще стопку, заговорил другим голосом, без обиды:

— Да-а, я размышлял: везде ты можешь жить, кроме Жулановки нашей. А ты, гляди-ка, тут! Почему именно тут? И как прижился?!

Говорил Никита вроде и без обиды, но голос его все равно был холодным и острым, врезался в мозг, как лопата с хрустом врезается в плотный, затравеневший дерн. Ответить на его вопросы было нетрудно, не хотелось только отвечать, ворошить старое, давно зажившее.

Когда-то все земли Жулановского совхоза принадлежали деду Егора и Никиты — Глебу Полосухину. Был он, как рассказывали потом Егору старики, своенравен и свиреп, всякое себе позволял — и девок насильничать, и мужиков до полусмерти избивать. А единственного сына Кузьму, будущего отца Егора и Никиты, женил на последней беднячке.

Разное говорили в деревне об этой свадьбе, но сошлись на одном: красотой, знать, взяла девка.

В революцию, по рассказам, Полосухины большой пакости людям не делали. Но в двадцатом, когда вспыхнуло кулацкое восстание, показали себя во всем блеске. Правда, сам старик и тут был в тени, зато сын его, Кузьма, живодерничал, не скрываясь, когда поймали председателя жулановского комбеда Никодима Звонцева, лично рвал ему кожу щипцами на животе и груди, а потом, не добившись ничего, погнал его за поскотину, тыкая в спину шашкой, и там выстрелил в него несколько раз, а хоронить запретил, сказал: «Пущай сгниет на виду, вороны пусть склюют».

После подавления восстания Кузьму осудили и расстреляли, а сам Глеб вывернулся. Потаскали его по допросам, но прямых улик не было.

Сошло ему, когда в двадцать пятом удавилась на сыромятном чересседельнике бывшая жена Кузьмы. Опять же всяко говорили об этой смерти: кто — не вынесла, мол, тоски по мужу, а кто и вовсе другое — Глеб-то оказался снохачом, от позора женщина в петлю кинулась…

Егору было тогда двенадцать лет; отчего мать решила себя жизни, он тоже не мог понять. Он знал только, что перед этим ходила она по дому как помешанная, детей не замечала, а всю ночь перед смертью сидела на краешке кровати, гладила его, Егора, по голове, перебирала курчавые волосы Никиты и плакала. Егор притворялся, что спит, шевельнуться почему-то боялся. Потом, позже, вспоминая все это, он думал, что в смерти ее виноват все-таки дед.

В двадцать девятом деда раскулачили и выслали на Север, загород Томск, а через год Егор сбежал от него.

Мыкался по стране Егор долго и много: где бы ни пытался зацепиться за жизнь, всплывала его родословная. Как прокаженный брел Егор дальше.

Наконец за год до войны оказался он в родной Жулановке.

Изумлены были люди: как осмелился Полосухин заявиться? Свежа была еще в народе память об отце и сыне. Жалели только мать, однако ненависть и человеческие обиды к роду Полосухиных пересилили эту жалость. И потребовали они от директора совхоза Никодима Звонцева гнать Егора из деревни.

— Видишь, парень, как, — сказал Звонцев, когда Егор пришел насчет работы, рассказал о своих мытарствах. — Не хотят тебя люди принимать.

Был директор с виду человеком холодным, обозленным на все, поминутно кашлял, а глаза буравили Егора насквозь, точно хотели проглядеть что-то внутри.

— Но, может, если вы скажете, они примут? — тихо спросил Егор.

— Правильно, я попрошу — они примут, — сказал директор. — Только нелегко мне просить за тебя. Ведь это твой отец расстреливал меня…

— Он многих, говорил мне дед, расстреливал. Я-то при чем?

Директор помолчал, еще побуравил Егора глазами.

— Почему же ты именно сюда приехал? В другом бы месте легче тебе.

Егор был на пределе, не выдержал, сорвался, зашипели у него слова сквозь зубы:

— Ладно! Я все испробовал, чтоб по-честному жить! Все! Теперь…

— Напугал-то! — усмехнулся Звонцев.

Егор выскочил из конторы, обернулся, увидел: в открытом окне стоит Звонцев, сурово глядит на него. Сердце Егора обливалось не кровью — кипятком каким-то, он повернулся, побежал, не видя дороги. И сквозь тугой шум в ушах услышал, как директор крикнул кому-то: