Госпожа победа - [79]

Советский Союз ничего не мог сделать: конфликт еще и с Турцией — при уже имеющихся Афгане и Крыме — страна бы не потянула. Начались переговоры с Болгарией, Югославией и Румынией о спешной продаже нескольких сотен грузовых и пассажирских кораблей. Переговоры шли ни шатко ни валко: то ли братским социалистическим странам эти корабли самим нужны были позарез, то ли это был очередной маленький трючок, проверка длины поводка…

Пушки молчали, зато не смолкали телефоны в посольствах. Что ж, в конце концов дипломатия — это продолжение войны другими средствами.

* * *

Вечеринка вышла неважная. Князь неожиданно быстро напился, Володька, напротив, пил очень мало, и Шэм почему-то выпал из своего амплуа комика. И как-то сам собой разговор перешел на тех, с кем не встретишься до Судного Дня, а потом и вовсе увяз в полумраке.

Запах вина мешался с неистребимыми медицинскими ароматами. Пили «Солнечную долину» урожая семьдесят пятого года, ту самую, которую Константин Шалвович Берлиани специально заказал по случаю их возвращения с Эвереста. Ту самую, которую он пил в тот достопамятный вечер на пару с Востоковым. Артем как раз прикидывал: а сумеют они вчетвером прикончить этот ящик или не сумеют? Там оставалось ровно пять бутылок, две из них уже были у Володьки под кроватью…

— Спасибо вам, ребята, — Козырев как-то судорожно вздохнул. — Ей-богу, у меня еще не было такого хорошего дня рождения…

— Без проблем, — натянуто улыбнулся Георгий. — Звони в любое время суток. Я — в соседнем корпусе, третий этаж. «Берлиани и компания: забавы, игры, народные гуляния». Раздавим еще одну?

— Давайте, — без особого воодушевления согласился Владимир. — А то сейчас придет мой любимый палач и выставит вас отсюда к чертовой матери…

— Пусть только попробует, — Князь наполнил бокалы до краев и поставил пустую бутылку на пол. — Она кто? Подпоручик. А ты кто? Штабс-капитан. Мы и ей нальем. Пусть не нарушает субординацию…

— В отставке, — невесело улыбнулся Володька. — Отставной козы штабс-капитан…

«Любимым палачом» Владимир называл Татьяну Маковееву, восходящую звезду травматический хирургии. Девушка горела желанием доказать возможность восстановления сустава, но согласиться на серию операций, обещающих месяцы непрерывной боли, да еще и с неопределенным результатом, — таких сумасшедших не находилось. Пока не появился Владимир Козырев.

— Мне… лошади снятся, — сказал он, отрываясь от бокала. — Как этому парню, про которого ты мне книжку передал.

— Понравилось? — спросил Артем.

— Ты это просто так или со смыслом?

— О чем это он? — встрял Князь. — С каким смыслом?

— Тут два романа про жокея, которому оттяпали руку, а он стал детективом, — Владимир протянул Князю томик в бумажной обложке.

— Хорошая мысль… Ты почему мне ни одной книжки не передал, а, Верещагин?

— Ты же не просил.

— Я не просил! Откуда я знал, что у тебя такие водятся… Я же думал, у тебя один умняк. Как не Монтень, так Шопенгауэр… Ты знаешь, до чего я здесь дошел? Я ТВ-серии смотрю! Я MASH смотрю каждый день! И мне нравится!.. Володька, давай напишем детектив. Продадим его кому-нибудь… Вот просто возьмем всю нашу историю и напишем как есть…

— Я ничего писать не буду, — перебил его Шамиль. — Я иллитерат, не по моей это части… Я хочу слово сказать. Можно скажу?

— Давай, — Князь пригласительно поднял бокал.

— Я как-то задумался, зачем живу… Недавно это было…

— Случается, — кивнул Владимир.

— …Так уж Аллах устроил, что всякая тварь на свете приспособлена к своему делу. Значит, и человек тоже, вот только к чему? — подумал я. Ведь не только же для того, чтобы жрать, пить, гадить… На машине ездить, в красивом доме жить, каждый день новую ханам иметь… И вот до чего я додумался: Аллах сотворил мир, а человек переделывает его по-своему… Значит, Аллах хочет, чтобы человек мир переделывал. Не знаю, зачем это ему, я не мулла, я простой унтер-офицер. Может, ему интересно смотреть, что получится… А может, ему разонравилось, как оно вышло сразу, а самому переделывать лень…

— Кощунствуешь, — поднял палец Берлиани.

— Не встревай, гяур. Это их с Аллахом дела, — ответил за Шэма Козырев.

— Аллах милосерден, — сказал Шамиль. — Он простит солдату.

— Ну мысль твоя в общих чертах понятна, — кивнул Князь. — А дальше что?

— Я подумал: если так, то значит, каждый из нас создан что-то сделать… И поэтому отказываться от деяния, наверное, грех.

— А если то, для чего ты был создан, ты уже сделал? — тихо спросил Козырев.

— Нельзя так говорить. Когда Аллах заберет жизнь, которую дал, тогда он сам скажет, сделал ты это или нет.

— Так за что мы выпьем? — спросил Князь. — За мудрость и милосердие Аллаха?

— За деяние.

Бокалы пропели песню.

— The sin of omission is a worst kind of sin. It lays eggs under your skin, — пробормотал Верещагин в пустой бокал.

— О! Их высокоблагородие отверзли уста, — обрадовался Князь.

— Георгий ну хватит, ей-богу, меня сковородить.

— И не подумаю! — Берлиани хлопнул его по колену. — Вот теперь я с тобой посчитаюсь за весь твой пролетарский снобизм. Сковородить его не смей… Кто мне сиятельством в глаза тыкал, а? Вот теперь ты у меня попляшешь…