Господин Ветер - [33]

Отступление девятое: О Галке

Совершенно неожиданно, когда я уже написал половину книги, а все, что в ней — не выдумано, а просто записано, даже некоторые персонажи порой имеют те же имена, что и существующие вне текста реальные люди (но на всякий случай скажу стандартную фразу — любые совпадения случайны. Можно считать, что персонаж текста, и одноименный герой этой жизни — всего лишь тезки, живущие по разные стороны кривого зеркала, они порой совершенно непохожи друг на друга. Однако, называя, мы уже протягиваем невидимые нити между тем и другим, и в зеркалах появляются двери, и взаимовлияние неизбежно… Читая чужие тексты, я и сам попадался на удочку несовпадений : так в рассказе моего друга, писателя Павла Крусанова, легендарный доктор Буги, психиатр, бескорыстно отмазавший немало хороших людей от армии, вдруг стал совсем другим — хитрым прикольным игроком «по жизни». Я знал доктора Буги и пил с ним портвейн на Петроградской, я даже слушал его безумные пьесы, которые Александр Михайлович, так его звали, вместе с бутылками и направлениями на лечения в психдиспанцеры носил в своем неизменном старом кожаном портфеле, и прочитав Пашин рассказ, вдоволь отсмеявшись, вдруг почувствовал некое возмущение: «Нет, доктор Буги совсем не такой!» Лишь потом пришло осознание — это другой доктор Буги. Доктор Буги параллельного мира. А потом, в книге Наля Подольского, я нашел третьего доктора Буги — сторчавшегося, но весьма талантливого психиатора-гипнотизера и афериста, пишущего сценарии. Наль, правда, прозвище оставил, но имя-отчество изменил. Теперь, после этих строк, уже появляется четвертый — доктор Буги моего текста, и т.д.), так вот, совершенно неожиданно, я вдруг заметил, что Галка в книге присутствует как некий подмалевок, декорация, на фоне которой происходит движение Кристофера.

И я спросил себя: «Разве она здесь лишь для того, чтобы все его телеги не летели в пустоту, разве она безликий собеседник, кивающий или мотающий головой: «Да-да, нет-нет», и большего не нужно, не нужно рисовать лицо, не нужно придумывать голос, достаточно просто одного ее присутствия?»

Ведь Галка, вот она, не какая-то картонная плоская фигура, а самая что ни на есть живая, короткая стрижка, растаманочка в волосах, на руках цветные фенечки, сидит напротив, и то улыбаясь, то закусывая губу, сама рисует мой портрет — она учится в художественном училище и постоянно что-то рисует, но не потому что учится в художественном училище, а потому что ей по приколу рисовать разные картинки.

А я мысленно составляю ее описание:

Галка красивая — у нее тонкие черты лица, изящная пропорциональная фигура, золотистая от загара кожа, и большие серо-голубые глаза.

Галка талантливая — она делает красивые вещи и красивые жесты.

Галка мудрая — она пытается принимать мир таким, какой он есть, и не злится по мелочам.

Галка домашняя — я ее вижу на каком-нибудь диване, где она, пушистая, мягкая, словно котенок, сидит, прикрыв ноги крупно-клетчатым пледом, и что-нибудь шьет или вяжет. Или спит, свернувшись клубком.

Галка обидчивая, она прячется в молчание словно улитка…

Стоило мне написать эту фразу, как сразу всплывает в памяти прогулка по островам: мы вдвоем с ней идем по тропинке, которая тянется среди совершенно южных, пропитанных стрекотом и щебетом деревьев. Летний Петербург иногда может быть таким. И тут я замечаю, что тропинка, хорошо видимая в сумерках, полна крупных темных улиток и, чтобы их не раздавить, приходится смотреть под ноги. Я поднимаю одну из них и показываю Галке.

— Рожки убирает.

— Ты знаешь, кошки их едят. — Галка погладила улитку по жесткой спинке, и та спряталась еще глубже.

— Не только кошки. Но и люди. Во Франции, например.

— Там улитки другие. Виноградные.

— Осторожнее. Смотри как она шевелит рожками. Они длинные, их ей не спрятать.

— Ей их не спрятать, — повторяю я.

Или еще:

Мы сидим в кафе, где зеленые стены, стеклянные квадраты, в разводах и рисунках, словно кожа дракона только что вышедшего из воды. И она рассказывает мне о Кристофере:

— Я сама не знаю, почему я порой так прикалываюсь к нему. Но не здесь. С ним хорошо в дороге. А Сэнди, наоборот, домашний. А порой я за Криса просто боюсь. Он становится таким… Странным.

Она проводит ладонью по лбу, и челка, сдвигаясь кверху, образует смешной хохолок.

— Теперь ты не Галка, а птица Удод. С хохолком, — пытаюсь пошутить я, и, кажется, становлюсь похожим на Кристофера.

— Но у меня ничего не получается. Все падает.

— Не волнуйся… Ты всегда была такой легкой. Словно птица.

— Вот ты называешь… Птица… — говорит она тихо, — а я не умею летать. Даже во сне.

Я беру ее левую руку. Маленькая, узкая, похожая на крыло.

— Ты уже давно летишь. Ты умеешь летать. — (Нет, несомненно, разговаривая с ней, я превращаюсь в Криса и даже ответ продолжаю цитатой его песни.) — «Это я говорю, я на связи, Серебренный Летчик, прием, Золотой Землекоп…»

Она вдруг опускает ладонь на глаза и просит принести чай. Она стесняется плакать. Но плачет.

А я встаю и иду за чаем.

После такого растянутого во времени и в пространстве завтрака, который закончился на обочине и оставил после себя россыпь арбузных и дынных корок, стоп пошел похожий — медленный, небольшими переездами на грузовых и легковухах: вокруг не пустыня и не голая степь, а населенные хлебные районы, где местных машин больше, чем дальнобоев. Часто чуть в стороне от трассы вырастала серая громада элеватора — мрачное безоконное здание, напоминающее то ли военный корабль, то ли средневековый замок. «Зернохранилищам не пристало быть мрачными — это ведь сосуды семени, сосуды жизни… Впрочем, — мысль Кристофера продолжала крутиться вокруг элеваторов, — амбары и бани на Руси всегда были местами обитания недобрых потусторонних существ, банников и… амбарных людей… кромешников… нет, не то…» Отчаявшись вспоминать, он спросил у Галки, но она тоже ничего подсказать не могла. Вывод из этой мысленной жвачки был сплюнут один: «В элеваторах и амбарах лучше не ночевать. Собственно, нас туда никто и не звал. То ли дело кукурузные поля. А ведь у Стивена Кинга был какой-то ужастик про «Детей Кукурузы». Но это у них, в Америке. А у нас кукуруза — не лучшее, но безопасное место для ночевки одинокого путника. Только грязное, земляное».