Господин Пруст - [96]

Прозвище «фальшивый монах» так и сохранилось в наших разговорах, а иногда нам случалось даже передразнивать его.

Думаю, что Андре Жид был настолько ослеплен собственными идеями и при­страстиями, так пропитан собой, что, несмотря на свою показную скромность, хотел использовать книги г-на Пруста для подкрепления этих идей и пристрастий, особенно те места в «Поисках потерянного времени», где показаны нравы и пороки персонажей романа. Возможно, под его влиянием многие читатели и сконцентрировались именно на этом — в частности, на Шарлюсе, — посчитав, что здесь заключается самая суть книги.

Ну, пусть они и думают, как им угодно. Я вовсе не собираюсь оправдывать г-на Пруста, да и в чем, собственно говоря? Кем бы кому он ни казался, он был свободным человеком. Добавлю только: сводить весь труд г-на Пруста лишь к одной этой сто­роне — значит незаслуженно суживать его и совершенно не понимать гениальность автора. Будь оно так, ничего не получилось бы из задуманного им собора, в который вступают читатели всего мира.

Жид где-то написал о заметках, сделанных им после двух визитов к г-ну Пру­сту, происшедших будто бы в мае 1921 года и, следовательно, на улице Гамелен. Как ни странно, но у меня не сохранилось ни малейших воспоминаний о его втором по­сещении, хотя я прекрасно помню уже немногочисленных тогда гостей, которых мне же и приходилось встречать. Еще более удивительно его утверждение о том, что г-н Пруст послал за ним Одилона и к тому же показался ему сильно растолстевшим, да еще дрожащим от холода в перетопленной комнате.

Может быть, в самое последнее время у г-на Пруста и была некоторая отеч­ность, но только одному Жиду пришло в голову называть его «растолстевшим». Что касается «перетопленной» комнаты, то, по правде говоря, у нас на улице Гамелен вообще не топили. Дальше я объясню, что мы там просто замерзали.

Если Жид и приезжал, я подозреваю, лишь ради того, чтобы подтвердить еще раз вымышленное совпадение его идей об «уранизме» со взглядами г-на Пруста. Совершенно ясно помню один случай, который хочу предложить на суд и скептиков, и почитателей и который, на мой взгляд, по своему значению весьма показателен.

Дело было в конце дня, когда г-н Пруст, как всегда, после кофе просматривал почту. Пришло письмо от Андре Жида, который рекомендовал ему какого-то моло­дого человека и просил чем-нибудь помочь ему. Прочтя письмо, г-н Пруст объяснил мне, в чем дело, и добавил:

—     Я такой благотворительностью не занимаюсь.

Наступило долгое молчание, он словно бы весь ушел в свои мысли. Потом сказал, тщательно подбирая слова:

—     Надеюсь, когда-нибудь поймут, что именно Андре Жид принес самый большой вред нашей молодежи.

И, закрыв глаза, чтобы возвратиться к своим мыслям, тихо, как бы для самого себя, проговорил:

—     Как это печально... очень печально...

XXVI ОН НЕ СОМНЕВАЛСЯ В СВОЕЙ СЛАВЕ

Я часто спрашивала себя: если его здравый взгляд на других людей исходил, несомненно, из ясного понимания самого себя, то откуда бралась та легкость оценок и способность обходиться без общения, как только он удовлетворял свою потреб­ность в наблюдениях? Не было ли это результатом его уверенности в своем значении по сравнению со всеми окружающими? Это бросалось в глаза по его отношению к успехам и почестям, когда они стали приходить к нему.

Вспоминаю Гонкуровскую премию за «Девушек в цвету» в декабре 1919 года.

У него был только один конкурент в этот первый послевоенный год — во время войны премия не присуждалась. Многие превозносили Ролана Доржелеса за его фронтовой роман «Деревянный крест», тем более что далеко не всем было известно о болезни г-на Пруста, из-за которой он освободился от мобилизации и поэтому вы­глядел как бы «тыловым» писателем.

Говорили, что премия досталась ему благодаря интригам и по дружбе с Леоном Доде, состоявшим тогда в жюри. Но с его стороны не было ни малейших происков, хлопотали только друзья, которым, правда, он не препятствовал и дал утвердитель­ный ответ на запрос Рони Эне, примет ли он премию в случае присуждения. Впрочем, как мне кажется, для этого потребовались два письма Рони и два его визита на улицу Гамелен.

Несомненно, Леон Доде содействовал ему, но при всей экспансивности его темперамента он оказался далеко не единственным — Рони Эне тоже не скрывал своих симпатии к г-ну Прусту. Это отнюдь не было простым совпадением. Леон Доде искренне восхищался его книгой и, обладая бойцовским характером, сразу же встал на сторону своего друга.

После получения премии г-ну Прусту полагался, естественно, весь букет сплетен и пересудов по поводу голосования жюри. Он, например, рассказывал мне, что во время обсуждения Леон Доде страшно рассердился на сторонников Доржелеса, которые протестовали на том основании, что будто бы по завещанию Гонкуров премия должна присуждаться только молодым авторам, а г-ну Прусту было сорок восемь лет, некоторые плохо осведомленные члены жюри говорили даже, что ему уже за пятьдесят.

—     Похоже, с Леоном Доде случился настоящий припадок ярости, — рас­сказывал мне г-н Пруст, — и он стал кричать: «Вы даже не знаете завещания Гон­куров. Я принесу его и извольте прочесть. Там ничего не сказано про возраст, а го­ворится лишь о молодом