Господин Дик, или Десятая книга - [2]

Текст, направленный Борелем по возвращении из Англии редактору «Ревю де Дё Монд», к сожалению, не сохранился, однако записи, которые мы представляем читателю, могут с полным основанием рассматриваться в качестве чернового варианта или источника указанного текста. Ибо речь идет о личном дневнике. Рукопись представляет собой обычную ученическую тетрадь, из которой первые три страницы, равно как и двенадцатая, вырваны; эта деталь, а также многочисленные помарки в тексте позволяют думать, что Борель внимательно перечитал свой дневник и убрал записи личного характера, после чего оставшаяся часть была переписана набело с целью публикации.

Нам представлялось важным реконструировать, насколько это было возможно, оригинальную версию дневника по двум причинам. Во-первых, вычеркнутые места — к счастью, в большинстве своем поддающиеся прочтению — недвусмысленно удостоверяют происхождение и аутентичность Рукописи. А во-вторых, они содержат некоторые сведения о личности автора и литературной среде того времени, которые могут оказаться полезны исследователям. В нашем издании эти места даны в квадратных скобках.

Мая 30-го числа 1870 года

Вчера написал ему. Чего ради дожидаться его случайного приезда в Лондон? Он, может статься, уже окончательно переселился в Кент. А я не могу длить мое пребывание в Англии бесконечно [тем более что и вексель, обещанный папа, все медлит явиться].

Боже, чего мне стоили эти несколько строк! Как изъяснить в немногих фразах, не впадая в подобострастие, сжигающую меня горячку? Как отличиться от десятков иных начинающих писателей, которые, вероятно, домогаются его каждодневно? [Рекомендательным письмом Авроры воспользовался безо всяких угрызений. После нашего спора на Пасху она, уж верно, никогда больше не пригласит меня в Ноан, но что за нужда? Слишком долго терпел я ее уроки поведения и покровительственный тон… Так пусть же это послужит мне хоть к чему-нибудь!

Мой дуврский знакомец, этот несносный денди Дюмарсей, явился сегодня утром. Персонажам его разбора необходима свита: они могут существовать лишь в глазах других. Как бы там ни было, он пригласил меня на завтрак.]

Мне ничего более не остается, как ждать… ждать и сносить приступы этих странных грез, мучающих меня всякую ночь. Добро бы еще кошмары — они бы, наверное, меня будили. Но нет, когда поутру я вспоминаю эти сны, они представляются мне незначительными содержанием и обыкновенными по форме своей. Ни макабрическим оттенкам, ни символам тревожным, ни деталям фантасмагорическим — ничему не могу я приписать того влияния, которое они производят на меня. Кажется даже, что сила их коренится в самой их банальности.

Чаще всего является мне человек у окна. Он сидит у стола, спиною ко мне. Вдали простирается горный ландшафт. Ни на миг не вижу я его лица, и все же силою того парадоксального знания, коим обладаем мы во сне, мне непреложно ясно, что человек сей мне незнаком. Я не знаю, что он делает. И тем не менее остаюсь там, не отрывая от него взгляда в продолжение, кажется, часов. Между ним и мною существует связь, которую никакие слова человеческие не способны выразить определительно и которую даже само пробуждение расторгнуть не может.

Июня 2-го

[Скудные средства мои растаяли, как снег на солнце. Кормлюсь пирожками на шиллинг в день и уже почти не встаю с кровати, отданный во власть непреодолимого головокружения, которое в эти последние месяцы все чаще поражает меня, даже когда я не голодаю.

Как мог он забыть? Мне все равно, что он волочится за всеми юбками в округе, когда «еще свежа», как сказано в одной пьесе Скриба, могила матери моей… Отмщением нам будет насмешка… Но если б он хоть соблюдал свои обязательства! Я прекрасно видел, что этот господин Стоун в банке Барклая из одной лишь вежливости поверил моей истории с затерявшимся векселем. Но сейчас я остался без единого су в самом дорогом городе мира и принужден длить эту жизнь, угождая капризам моего «друга» Дюмарсея!

Вчера вечером он пребывал в отменном расположении духа, ибо ему случилось встретить в Лондонском музее «весьма интересную» юную девицу по имени Лилиан Конан Дойл. Немедля он вбил себе в голову, что] лучший способ отпраздновать сие событие — это показать мне какой-то дешевый балаган (в Париже такие называют пьесуарами), и потащил меня в один из тех расположенных на полпути между Сити и нищими восточными окраинами странных кварталов, куда стекаются по ночам прожигатели жизни всех мастей. Я согласился пойти с ним: палач-желудок заставил.

Дверь одноэтажного заведения приоткрывается, и мы входим в зал, который наверняка довольно просторен, но мне кажется маленьким: набит донельзя; от густоты дыма и спиртного духа можно задохнуться. К счастью, появление наше сей же миг замечается услужливым персонажем с полотенцем через руку, который проводит нас, усиленно кланяясь, в некое подобие бельэтажа, идущего вокруг всего зала, — сюда, по местным обычаям, устраивают «джентльменов». С этих высот перед нами открывается картина пестрой, буйно-шумливой толпы, стеснившейся перед сценой. Над морем снятых шляп и картузов беспрестанно проплывает круглая груженая барка — это поднос подавальщика, скрытого от нас полезным грузом кружек пива. Зрители пьют стоя, не отрывая взгляда от пустой пока еще сцены; закрывающий ее занавес временами трепещет, вызывая всякий раз крики и аплодисменты.