Господин Адамсон - [20]

— Инэ сиропи апо ватомура, — ответил я.

— А! — Старший полицейский задумчиво покачал головой, а молодой повторил, как эхо:

— А!

Оба долго молча смотрели на меня, словно должны были решить, привидение я или обычный озорник. А может, и убийца.

— Кэ пу мэнис? — спросил наконец папаша, и я сказал ему, разумеется, с помощью господина Адамсона, где я живу. Улицу, номер дома. Это продолжалось целую вечность, медленно и занудливо, потому что полицейские, казалось, никуда не спешили, да и господин Адамсон не всегда сразу вспоминал нужное греческое слово. Он уже несколько лет не был в Афинах, а я наверняка стал первым заблудившимся ребенком, чьи родители жили на другом конце света.

— Двадцать один-один-пятнадцать! — закричал я, потому что мне в голову пришла неожиданная мысль. Я знал даже наш телефонный номер!

— Двадцать один-один-пятнадцать, — сказал господин Адамсон по-гречески.

— Двадцать один-один-пятнадцать, — повторил я по-гречески.

— Двадцать один-один-пятнадцать? — переспросил пожилой полицейский по-гречески.

— Код Базеля, — сказал господин Адамсон. Он произнес «козикос».

— Базель, — подтвердил я.

— Базель? — удивился полицейский и задумчиво пожевал свой ус. — Македония?

— Нет. Не Македония, — сказал господин Адамсон. — Швейцария.

— Швейцария, — повторил я.

— Швейцария? — переспросил полицейский и посмотрел на своего напарника. Тот указательным пальцем свободной от четок руки постучал себе по лбу.

— Да позвоните же, наконец! — закричал уже и господин Адамсон. — Позаботьтесь о том, чтобы малыш попал домой к папе и маме!

— Вы читаете мои мысли, — заметил я.

— Кита мэ отан му милас! — заявил старший полицейский.

— Он требует, чтобы ты смотрел на него, когда с ним разговариваешь, — прошептал господин Адамсон. — Не смотри на меня, когда говоришь со мной.

— Да я не с вами разговариваю, балда! — закричал я и посмотрел на старшего полицейского. — Я разговариваю с господином Адамсоном. А вот теперь — с вами! — И я показал пальцем на допотопный телефон. — Телефон! Телефон! Позвонить! — Я сделал движение рукой, словно набирал номер. — Capito?[5]

Как ни странно, но, кажется, старый полицейский меня понял. Он пожал плечами, сказал что-то вроде «да-да» — «Нэ-нэ», — снял трубку и набрал номер. Правда, не тот, что я ему продиктовал, и разговаривал он точно не с моим отцом. И не с матерью. Он разговаривал на странном языке, наверное греческом, с коллегой, находившимся где-то далеко, может быть, в Афинах, во всяком случае, с кем-то выше его по званию, потому что он все время подобострастно кивал, а потом и вообще встал. Из трубки доносились звуки, похожие на шипенье преисподней. Он прикрыл рукой трубку и прошептал своему коллеге: «О, герр Кремер!»[6]

— О Господи, — пробормотал господин Адамсон. — Шеф — сам, лично… — Он побледнел, стал белым как мел, хотя в принципе цвет лица у мертвых всегда один и тот же — белый или, если смерть случилась от апоплексического удара, ярко-красный.

Когда разговор был закончен, старший полицейский громко по-военному попрощался и сдвинул пятки. Он был разут. Младший хотя и продолжал сидеть, но нахлобучил фуражку, а в конце разговора приложил руку к козырьку.

— Сэ памэ спити су! — воскликнули оба одновременно. — Борис на кацис сто пагаки брота сто ктирио.

Господин Адамсон снова перевел. Что полицейские доставят меня домой и что пока я должен сидеть на скамейке перед домом.

— Скажи: «Ефхаристо», — добавил он. — Это означает «спасибо».

— Ефхаристо, — сказал я.

Молодой полицейский показал на кость динозавра:

— Ти 'нэ авто? — Он выглядел так, словно у него появились новые подозрения, а может, он чего-то испугался.

Господин Адамсон объяснил, что это — кость динозавра, а я повторил его слова. Полицейские кивнули и посмотрели на кость. Почему-то на их лицах вдруг выступили капельки пота.

Мы молчали. Говорить было больше не о чем. В караульной стало тихо. Одна-единственная муха жужжала так громко, что мы все поглядели в ее сторону. Когда она неожиданно замолчала, оба полицейских поднялись, словно по команде, и вышли на улицу — один в фуражке, второй — с непокрытой головой. Вскоре они вернулись и прикатили свои велосипеды. Они закрыли дверь, прислонили велосипеды к столу и принялись начищать и без того блестевшие брызговики. Потом рамы, педали, задние фонари.

Господин Адамсон откашлялся.

— Мне пора! — сказал он тихо. — Вот еще что. Биби. Я больше никогда не окажусь поблизости от нее. Найди ее. Отдай ей чемодан. Только она имеет право открыть его. Передай ей привет от дедушки. — Он поглядел на меня своими выпученными глазами. Мне показалось или он действительно едва сдерживал слезы? Во всяком случае, он наклонился к моему уху и прошептал: — Возможно, эти двое меня все-таки слышат. — И оглянулся на полицейских, которые спокойно продолжали чистить свои велосипеды. — Я больше никогда тебя не увижу. Это слишком рискованно. Для тебя и для меня. Никогда, до тех пор, пока… Будь здоров.

Он повернулся и прошел через закрытую дверь. Ушел. У меня аж дыхание перехватило. Оставил меня одного с этими двумя громилами! С этими двумя бестолочами! Да им наплевать на меня. Младший полировал звонок велосипеда, высунув язык от усердия, а старший, сопя, проверял, хорошо ли накачаны колеса. Я вышел из дома и уселся на скамейку. Как раз всходило солнце. Понадобилось время, пока мои глаза привыкли к свету. Господин Адамсон шел уже очень далеко по прямой дороге между оливковыми деревьями. Перед ним виднелась горная гряда. Господин Адамсон бежал, да, он прямо-таки несся, так что я уже не мог рассмотреть его рук и ног. Казалось, его охватила паника, я не сразу понял почему. Я сглотнул слюну. Нет, он не должен был так поступать! Не должен был оставлять меня тут одного, совсем одного. Подлец!