Господи, подари нам завтра! - [26]

Со смертью Бера между нею и дочерьми пролегло отчуждение.

Изредка и ненадолго забегала вконец измотанная Мирка, потерявшая голову от долгожданного материнства. Близнецы, мальчик и девочка, росли болезненными и капризными. А Тойба начала избегать Рут. Проходя мимо, стучала в окно, и когда Рут выглядывала, махала ей рукой: «У меня всё в порядке, мама».И тут же исчезала.

Но по её лихорадочно блестевшим глазам, по её нервной весёлости Рут понимала: с дочерью происходит что-то неладное.

Под Новый год Тойба принесла торт и вино. Вместе с ней пришел грузный седой мужчина, много старше её. Суетливо разлив вино по рюмкам, Тойба с гордостью посмотрела на него и торжественно сказала:

– Мама, выпей за наше счастье. Это мой муж Лев Вениаминович. Персональный пенсионер и преподаватель истории партии.

Человек кристальной честности.

Ошеломленная Рут молчала. Тойба, не давая никому проронить ни слова, сообщила скороговоркой об извилистом пути его жизни, пролегшим через царскую и сталинскую ссылки, о заслугах, о взрослых детях от первого брака. А через полчаса скомандовала:

– Лева, нам пора. Завтра у тебя лекция. Тебе нужно пораньше лечь спать.

Он послушно поднялся, она тщательно закутала его горло шарфом, надела на него меховую шапку с опущенными ушами, подала пальто. В дверях небрежно бросила:

– Через месяц переезжаем. Лёве дали отдельную двухкомнатную квартиру в самом центре.

Рут из окна долго смотрела им вслед. Всё происходящее она воспринимала теперь отстраненно, без прежней боли и горечи. На душе у неё было пусто и пасмурно. Часами бессознательно перебирала десятки мелких вещей, которых изо дня в день касались руки Бера: потёртый на сгибах кошелёк, щипчики для сахара, старый потемневший от времени подстаканник, серебряную луковицу карманных часов. «Ну, Бер, – про себя шептала она, покачивая головой – ты всё-таки добился своего. Ты ушёл от меня. Но скажи, в чём моя вина? Разве я не служила тебе все эти годы? Разве не обвилась вокруг тебя, как плющ? Но ты никогда не считал меня ровней себе ни в постели, ни в жизни. Ты всегда лишь терпел меня рядом с собой. Ты молчал, но я это видела по твоим глазам, я это чувствовала по твоему дыханию. Иногда мне кажется, что ты, Бер, навсегда остался мальчиком, которому не под силу оказалась моя любовь. Да, да, Бер, ты – мальчик. Помнишь, как любил гонять голубей, как заглядывался на ярмарке на красивых девушек, как убегал из дома? Взрослые мужчины так себя не ведут. Я думаю, будь жива Лея, тебе и с ней стало бы скучно. Потому что ты терпеть не мог будней, ты любил только праздники. И не вздумай отнекиваться, Бер! За те годы, что мы провели с тобой под одной крышей, я узнала тебя как свои пять пальцев. Странно. Но к Геле я теперь тебя совсем не ревную. Знаешь почему? – губы Рут сложились в хитрую усмешку, – наконец, поняла, что Геля – это я. Просто ты слишком долго примерялся, приглядывался ко мне. А когда опомнился – моя молодость уже ушла».

Случалось, она произносила вслух то или иное слово и вздрагивала от неожиданности, пугаясь своего голоса, отчетливо звучавшего в тишине комнаты. «Ты совсем рехнулась, Рут», – говорила она себе. Лихорадочно выдвигала ящик стола, сбрасывала туда вещи и запирала его на ключ. Теперь, когда она не должна была готовить, стирать, обихаживать больного, день казался бесконечно длинным и пустым. Иногда она подходила к окну. Но взгляд неизменно упирался в сапожную будку, и тогда в душе вспыхивала ярость. «Посмотри, Бер, – беззвучно кричала она, – посмотри на дело рук твоих: наш сын стал чужим человеком! Кто стравил нас? Кто ожесточил его сердце? Кто подтолкнул на путь позора и несчастья? Ты! И не говори, что во всем виновата эта власть! Молчишь? Я знаю, тебе нечего сказать, Бер! Тебе самому жизнь была не в радость. Не твоё это было время. А приноравливаться ты никогда не умел. Ни к людям, ни к временам». Рут окидывала безучастным взглядом комнату, садилась на кушетку и, сложив руки на коленях, ждала наступления вечера. Она рано ложилась спать, поздно и с трудом поднималась с постели. И, обращаясь к Богу, уже ни о чем не просила, а только жаловалась: «Ты сам видишь, Готыню, что значит прожить жизнь среди этих Ямпольских. Я знаю, в любви отдыха не бывает. Но я устала любить их, Готыню».

После смерти Бера, Наум посадил в будку вместо себя какого-то инвалида. И с той поры появлялся лишь изредка. Однажды, когда уже смеркалось, Рут увидела как сын направляется к сапожной будке. Ей почудилось, что он стал хромать еще больше, и жалость пронзила её. Она долго ждала, когда он, наконец-то, выйдет. Рут хотелось ещё раз проводить его взглядом. Но, так и не дождавшись, уснула, прикорнув на подоконнике. А когда проснулась среди ночи, в будке горел свет. Узкий луч пробивался через ставни на улицу, погруженную во тьму. Было так тихо, как бывает только заполночь, когда всё погружено в глубокий сон. Ей стало не по себе. Выйдя из дома и неслышно перейдя через дорогу, Рут прильнула к щели между ставнями. При тусклом свете лампочки она увидела Нюмчика и Турина, сидящих друг против друга. Их разделял низкий верстак.