Господи, подари нам завтра! - [22]

– Нюмчик ещё пожалеет, что влез в это дело. А Геля не пропадет.

Она не из таких, – злобствовала Тойба, у которой и в добрые времена не было такого достатка. Ведь на Тимошке висела ещё одна семья, и все свои доходы он скрупулёзно делил поровну.

– Геля как курица, ей бы только под себя грести! – вторила сестре Мирка, – разве у неё когда-нибудь болела душа за Нюмчика? А он доиграется! – причитала она.

Рут из последних сил пыталась примирить своих детей.

– Оставь их в покое, – урезонивала она Мирку. – Живи своей жизнью. Чего тебе теперь не хватает?

Именно в эти неспокойные времена Мирка, наконец, обрела мир и счастье под кровом мамы Рэйзл, хотя квартира Кобыливкеров теперь больше смахивала на склад. Во всех её углах, даже в супружеской спальне Мирки и Боруха, топорщились тугие мешки, набитые семечками подсолнечника. А в воздухе витал необоримый дух маслодельного завода. Мама Рэйзл, притихшая было после мытарств военных лет, внезапно вновь воспряла духом. Бросив всё хозяйство на Мирку, она на трёх неистовствующих примусах и чадящем керогазе жарила крупные граненые полосатые семечки. Ранним утром, когда рассвет крался неслышно по крышам ещё спящего города, у дверей квартиры Кобыливкеров выстраивалась очередь старух с полотнянными мешочками, сшитыми из старых простыней и наволочек. Семечки южного сорта «Первомайка», которые мама Рэйзл продавала мелким оптом, были лучшие в округе. Среди них никогда не было пустых или прошлогодних, высохших или прогорклых. Она взвешивала наполненные мешочки на позеленевших от времени весах, орудуя медными гирями, чудом уцелевшими во всей этой мировой круговерти, принимая взамен мятые рубли. И старухи расползались по городу. Прихватив из дома маленькие стаканчики с утолщенным дном, складные стульчики и старые учебники внуков для бумажных фунтиков, они садились у своих ворот и торговали семечками мамы Рэйзл. Сама она в это время металась по городским и фабричным столовым, где за бесценок скупала у посудомоек и поваров объедки и остатки. Городской дурачок Минька, нанятый ею на условиях сдельной оплаты, погрузив бидоны с этим добром на тачку, развозил его по домам Слободки, района, где жили крепкие хозяева. Здесь в пристройках и сарайчиках, пользуясь внезапной слабиной власти, они завели поросят, кур, гусей и другую живность. Все эта бурная деятельность, включая оптовую закупку «Первомайки», начисто отвлекла внимание мамы Рэйзл от сына. И Мирка, впервые за время супружества, почувствовала себя женой и хозяйкой. В ней даже затеплилась надежда стать матерью. Как ни странно, мама Рэйзл стала её верным союзником. Каждый месяц пронзительный взгляд свекрови вонзался в Мирку. Но та виновато опускала глаза. И тогда мама Рэйзл кидалась к двери супружеской спальни сына:

– Сколько я ещё могу ждать?! – грозно вопрошала она Боруха, – у меня есть штука бязи. Я приготовила её на пелёнки своему внуку.

Но, видно, мой сын хочет, чтобы мне пошили из неё саван, – и, стуча маленьким кулачком по косяку, начинала причитать, – где мой интерес в жизни? Зачем я бьюсь, как рыба об лёд?! Зачем разрываюсь между семечками, старухами и помоями?! Я родила тебя, ты – мой капитал. Но где процент на этот капитал?! Где мой внук?!

Обычно Борух отмалчивался, но иногда из спальни доносился его придушенный крик:

– Не садитесь мне на шею, мама! Имейте терпение! Не торопите меня!

И тогда Рэйзл отскакивала от двери с проворством юной девушки.

Она хорошо помнила, как в 43 году с криком: «Не садитесь мне на шею! Не торопите меня!» Борух выскочил из закутка, где начинял бутылки гвоздями и зажигательной смесью. В руке у него была граната.

– Ну, кому тут невтерпёж ? – тихо спросил Борух.

И командир отряда Зюня, биндюжник и матерщинник, попятился назад:

– Тю! Сказился, чи що? – крикнул он, осторожно плюнул себе под ноги и ушел.

С этого дня на Боруха уже никто не смел наседать, тем более что взрывчатка, изготовленная им никогда не подводила. «В конце концов , – успокаивала себя мама Рэйзл, ретируясь на кухню к семечкам и примусам, – мальчик знает, что он делает».

Одни, покоряясь времени, подлаживаются к нему. Другие, словно лихие наездники, пытаются его взнуздать, подстегнуть, направить по своему пути. И лишь самые мудрые не верят времени, даже когда оно улыбается им. Они не забывают о его разрушительной силе.

И настал час, когда Наум пришел к Беру и сказал:

– Папа, я хочу, чтобы ты начал работать в моей артели. На примете есть надёжный инвалид. Сделаю ему патент. Посажу на твое место, ты будешь за ним присматривать, а выручка – поровну. Милицию, исполком беру на себя. Они у меня теперь здесь, – и он похлопал себя по карману, не замечая как у Бера начало багроветь лицо.

– Зачем мне эти фигли-мигли? – Бер с показным равнодушием пожал плечами, едва сдерживая гнев, – или ты считаешь, что я уже не могу зарабатывать себе и маме на хлеб с маслом?

– Кто говорит о хлебе с маслом? – досадливо передёрнул плечами Наум, – вопрос о деле. Разве ты не видишь, что клиенты уходят от тебя? В твоей округе уже правит балом Ничипорук.

– Ну и что? – вмешалась Рут, – работы всем хватит. Или ты считаешь, что дети Ничипорука не должны кушать?