Господа Помпалинские. Хам - [162]

— На тебе твоего щенка! Почему сама за ним не смотришь? Если бы не я, от него бы и косточек не собрали… На дороге бегал… я его из-под воза выволокла, из-под самых колес! Почему он у тебя без призора? Родила, так и смотри за ним! Из тебя и мать такая же, как жена! Стерва, а не мать! Содом и Гоморра, а не жена!

Она с грохотом захлопнула дверь, а Октавиан, очутившись в комнате, вцепился руками в свои кудри и заревел.

Услышав голос Ульяны, особенно ненавистной ей с тех пор, как из-за нее и ее мужа она была избита Павлом и разлучена с Данилкой, Франка, с угрожающим видом сжав кулаки, рванулась к дверям.

— Убью! — крикнула она. — Видит бог, убью!.. Схвачу за горло и задушу, как собаку…

Легко было поверить, что если она сейчас догонит Ульяну, то попытается, во всяком случае, выполнить свою угрозу. Но снова плечо ее очутилось в железных тисках мужниной руки, и она, отчаянно вскрикнув, пригнулась к земле. А в комнате сквозь ее вопли и всхлипывания испуганного малыша слышались удары и прерывистый, сдавленный шепот:

— Не убьешь!.. Не убьешь! Раньше я тебя… Терпи, раз виновата! Кайся и терпи за свои грехи. Убивать еще вздумала!.. Опомнись!..

Наконец все утихло, и Павел с опущенной головой вышел из хаты. Грудь его бурно вздымалась, бледное лицо было облито потом. У этого сильного мужчины дрожали и подкашивались ноги. Он сел на пороге, обхватив голову руками, и качался из стороны в сторону.

— Иисусе! Ох, Иисусе милосердый! — твердил он в отчаянии, громко вздыхая.

Ну вот, опять он избил ее — и еще сильнее, чем в первый раз…

Так сидел он с полчаса, качаясь и взывая к милосердию божию. Потом, вдруг о чем-то вспомнив, встал и вошел в избу. Что с Октавианом? Он осмотрелся. Франки не было видно — она, должно быть, забилась куда-то в угол, — а Октавиан сидел на полу у печи и строил из щепок домик или забор. Жмуря сонные глаза, он время от времени поглядывал на горшок, стоявший у догоравшего огня. Увидев Павла, он бросил щепки и жалобно закричал:

— Татко! Есть хочу!

Суп был недоварен. Павел достал из шкафчика кусок хлеба, положил на него тонкий ломтик сала и дал мальчику. Потом, нагнувшись, взял его на руки и отнес на постель.

— Как поешь, ложись спать! — сказал он ему.

Из самого темного угла, где среди рыболовных снастей и всякого хозяйственного инвентаря чаще всего шумели и возились мыши, сердитый голос, прерываемый стонами, проворчал:

— Не тронь моего ребенка! Слышишь? Это мой ребенок… панский… а ты разбойник, кровопийца, хам, грязный мужик! Слышишь?

Павел, не отозвавшись ни словом, потушил лампу, снова вышел и не возвращался до утра.

Дня через три после этого тяжелого, страшного вечера наступил день, еще более страшный для обитателей обеих изб, когда Франка, казалось, совсем уже лишилась рассудка. Козлюки наблюдали за ней с ужасом и отвращением, — тем более что им была хорошо известна причина этого жестокого припадка бешенства. Они узнали ее от Данилки, который вчера под вечер влетел в избу и, чуть не плача, закричал:

— Ну что же мне делать? Опять все на мою голову свалят… Липнет, как смола… Вот сейчас на гумно прибежала… обнимает… просит… соблазняет…

— А ты что? — сурово спросил Филипп, поднимая голову от бороны, которую чинил.

— Дал по загривку, да и убежал! — тонким голосом ответил Данилко.

— Не врешь?

— Ей-богу, правда!

— Ну, смотри!.. Если опять что — шкуру спущу!

Ульяна, месившая хлеб в квашне, пробормотала себе под нос какое-то ругательство и, скривив губы, плюнула в сторону.

Данилко сказал правду. Мысль о свидании с ним наедине гвоздем засела в голове у Франки и горячила ей кровь. Ее влекла к парню не только необузданная страсть, но и желание во что бы то ни стало поставить на своем, назло всему и всем. То был дикий бунт против связывавших ее уз и той ненавистной руки, которая ее укрощала. И чем сильнее разгоралась в ней ненависть к Павлу и его родным, исступленное желание доказать им, что она не покорилась, — тем больше жаждала она хоть на миг в объятиях молодого любовника забыть о том, что у нее наболело, что мучило и жгло, как огнем. Ведь она была глубоко уверена, что Данилко ее обожает, что он рад был бы даже жениться на ней, если бы она была свободна, а избегает ее только потому, что боится Филиппа и Павла.

Данилко действительно избегал ее. Вначале, ослепленный и упоенный первым в его жизни любовным приключением, он легко поддался нашептываниям Марцели и заигрыванию Франки, но теперь он боялся не только гнева брата, но и греха, он был пристыжен, охладел и, махнув рукой, решительно сказал себе:

— Знать ее не хочу!

Поэтому, когда Франка, улучив наконец удобную минуту, прибежала к парню в овин и стала ластиться к нему, обнимая его и шепча что-то, он оттолкнул ее и сердито сказал:

— Отвяжись! Чего пристала, как смола! Чего тебе от меня надо?

А когда она еще настойчивее стала вешаться ему на шею, он ударил ее кулаком и убежал.

Стерпеть и это было выше ее сил. Как! Значит, такая ее участь, что каждый мужик смеет дубасить ее кулаками? Кто же она, чтобы терпеть такие обиды и унижения? Ну, нет! Она им покажет, узнают они, кто она! Попомнят ее!

Все это она выкрикивала на другое утро после неудачного свидания с Данилкой, расхаживая вдоль плетня и грозя кулаками в сторону соседнего двора. Час был ранний, но Павел ушел на реку еще на рассвете. Филипп и Ульяна стояли у дверей своей избы, не зная, что делать. Их побледневшие лица выражали тревогу. У ворот собралась кучка любопытных, привлеченная криками Франки, и все они, разинув рты, следили за тем, что происходило на дворе у Павла. Была среди них и Авдотья; возвращаясь из ближней деревни от больной, она шла мимо и тоже остановилась у ворот.