Господа Помпалинские. Хам - [152]

— Так-то оно так… — начала было Ульяна.

Октавиан указал пальцем на пролетевшего воробья и что-то залепетал.

Взгляд Ульяны немного смягчился, а Павел после минутного молчания сказал неопределенно:

— Известное дело… Сирота!

— Да ведь…

Она запнулась и потрогала пальцами плечико и грудь малыша.

— Экой маленький и худенький, кожа да косточки… Сколько ему?

— Год и восемь месяцев.

— Да ну? — удивилась Ульяна и бросила взгляд на одного из своих малышей. — Ведь вот моему год и три месяца, а смотри, какой!

Ее румяное лицо просияло от гордого удовлетворения. Но затем она с жалостью посмотрела на «сироту». Зато Филипп отозвался с порога:

— Эх, деверь, деверь, на что тебе этот байстрюк? Неужто не стыдно будет людям в глаза смотреть?

Павел сверкнул глазами.

— Чего мне стыдиться? Греха надо стыдиться, а несчастного сироту пожалеть — тут никакого стыда нет. Я бога благодарю за него… При ребенке ей дом милее станет, легче будет грех отгонять… и честно жить.

— Как же! — Филипп фыркнул презрительно и насмешливо. — Чтоб злым людям так хорошо на свете было, как она честной станет. Не будет этого никогда!

В эту минуту через низенький плетень, разделявший оба двора, перескочила Франка и с громким смехом подбежала к разговаривавшим. Лицо ее было все так же болезненно-желто, но сегодня она гладко причесалась, ее черные волосы лоснились на солнце, как шелк, и отливали синевой. Свой заношенный кафтан она подпоясала пестрым домотканым кушаком, «дзягой», и даже в этой одежде фигура ее оставалась стройной и грациозной. Подбежав, она сразу повисла у Ульяны на шее и стала ее целовать в щеки, лоб и губы. С Филиппом поздоровалась за руку, а Данилку легонько хлопнула по плечу и щеке.

— Ну, здравствуйте! Здравствуйте, мои милые, золотые мои! Давно я вас не видала! А у тебя. Ульянка, за это время уже двое ребят родилось!.. Данилко-то как вырос! Настоящий мужчина!.. Ну вот видите, воротилась я, и Павелко такой добрый, что мне худого слова не сказал! Ох, какой же он добрый! Другого такого на целом свете не сыщешь!.. А я хату прибрала, печь растопила и побежала к вам, дорогие мои, — повидаться!

Она опять кинулась целовать Ульяну и детей, беспрерывно вертелась, болтала, хохотала. Казалось, она так любит их всех, что душу им готова отдать. И в эту минуту она действительно испытывала к ним искреннюю нежность. Она успокоилась, снова влюбилась в Павла и чувствовала себя счастливой. При этом — ни тени стыда! Когда после всего, что произошло, она вернулась к Павлу в дом да еще с ребенком, ей было стыдно смотреть Павлу в глаза. Но только одному Павлу. Да и этот стыд уже испарился без следа.

Ульяна остолбенела от удивления, Филипп прятал под усами презрительную усмешку. Павел, сохраняя свою всегдашнюю степенность, подошел к Франке:

— Возьми ребенка и ступай домой. Подои корову, обед сготовь, да поживее — мне сегодня в город надо ехать.

Франка послушно взяла у него Октавиана и ушла. А Павел попросил у Филиппа на несколько часов лошадь и пошел за ней в конюшню.

Войдя с детьми в избу, где Филипп уже что-то мастерил из новых досок, орудуя молотком и рубанком, Ульяна сказала сердито:

— Жаль, что она себе шею раньше не свернула, чем сюда воротилась! Опять спокойного дня не будет… еще ребятишкам что-нибудь худое сделает…

— Пусть только попробует! — полушутливо, полуугрожающе отозвался Филипп.

Говорили они так потому, что помнили бурные ссоры перед бегством Франки. Мучимая своей новой страстью и вспыхнувшей вдруг неприязнью к Павлу, Франка была всегда раздражена и грызлась с сестрой мужа, а во время последней стычки пригрозила, что передушит ее детей, изведет все их хамское племя. Филиппа эти угрозы только смешили, но в материнское сердце Ульяны они запали глубоко.

В тот же день Павел съездил в местечко и купил там все необходимое для Франки и ребенка.

Прошло несколько месяцев. Как-то в воскресенье Авдотья, сидя около своей хаты в высокой траве и грея на солнце старые кости, подозвала шедшего берегом Павла:

— Кум, а кум! Эй, Павлюк, слышишь? Иди сюда!

Услышав ее зов, Павел охотно направился к ней. Он снова держался прямо, в движениях его чувствовалась прежняя бодрость. Когда он подошел, Авдотья подняла голову в красном платке, так и горевшем на солнце.

— Ну как? — спросила она.

Павел сразу понял ее и с улыбкой ответил:

— Ничего, все хорошо. Дай бог, чтобы всю жизнь так было!

И, словно готовясь к долгому разговору, прислонился плечом к дереву, под которым сидела Авдотья. А она, закинув голову, чтобы видеть его лицо, сказала вполголоса:

— Вчера я к тебе заходила — хотелось поглядеть на вас и житье ваше. Тебя не застала, ты еще с реки не вернулся, а ее видела… Она теперь не такая, как была… переменилась немножко…

— А Ктавьяна видела? — спросил Павел.

— Как же! И на руки брала… легонький, как перышко!..

— Славный мальчик! — заметил Павел.

— Да только щупленький, бедняга…

— Теперь уже не такой, как был: подкормился немного.

— Так, так… Над сиротою бог с калитою!

Этой поговоркой Авдотья заключила свой разговор с Павлом, но заметно было, что она хочет потолковать с ним еще о чем-то, гораздо более важном. Жмурясь от яркого солнца, она смотрела на кума, подперев руками подбородок, и через минуту сказала, понизив голос: