Господа Помпалинские. Хам - [147]

В эту долгую черную ночь ему казалось, что ангелы и бесы вырывают друг у друга его душу, терзают ее, рвут на части. Его попеременно охватывали то сострадание и радость, то бешенство и отчаяние. Он с такой силой сплетал пальцы, что в темноте вместе со вздохами слышен был хруст суставов. Он спрашивал себя, что ему делать. Как только рассветет, дать Франке денег, отдать ей хотя бы все, что у него есть, и сказать, чтобы она убиралась со своим ребенком? Но это значит отпустить ее на погибель! Да, на погибель! А ведь он дал клятву и богу и себе, что спасет ее? И она пришла к нему, ища спасения, — может, сейчас настала такая минута, когда она отречется от дьявола и будет жить честно?.. Где там! — тут же возражал он самому себе. — На это мало надежды. Когда же это бывает чтобы пьяница отказался от водки? А она, Франка, хоть водки не пьет, — та же пьяница!.. Притом — как принять навсегда к себе в дом приблудного мальчишку и выставить людям напоказ ее грех и свой срам? Да его вся деревня засмеет, если он вздумает растить ребенка того лакея. Стыдно! Ох, и стыдно, и горько так, что сердце кровью обливается.

— Не хочу! — порывисто шептал он. — Ни за что не хочу!

Но если теперь прогнать ее, она уже больше не вернется, и никогда он не увидит ее, не увидит этих блестящих глаз, не погладит ее волос, черных как смоль, не услышит громкого, заливистого смеха, который он любил больше всего на свете…

В темной хате снова раздался шепот, на этот раз прерываемый глухими рыданиями:

— Не могу… Боже, боже мой, никак не могу!

И потом:

— Что мне делать? Господи, что делать?

Все же поздний седой рассвет мартовского дня, разогнавший темноту в избе, застал Павла спящим. Полуодетый, только без сапог и сермяги, которую он подложил себе под голову, он лежал, вытянувшись во всю длину, на узкой лавке. Несмотря на то, что заснул он поздно, перед самым рассветом, он проснулся в обычный час, и, видно, сразу вспомнив все случившееся накануне, приподнялся на локте, и пристально посмотрел на постель у противоположной степы.

Франка, тоже почти одетая, — она сняла только башмаки и пальто, — спала крепко. Должно быть, перед тем как уснуть, она плакала, уткнувшись лицом в подушку, и сейчас еще лежала в этой позе, а по плечам и спине разметались волны ее черных густых волос. Под тонкой грязной кофтой торчали худые лопатки, затрепанный край юбки не закрывал ног в дырявых и грязных чулках. В этой отвратительной неряшливости было что-то от уличной грязи, но наряду с этим чувствовалась беспросветная нужда, безнадежное отчаяние. Павел, хмурясь, смотрел на съежившуюся фигуру. Странный это был взгляд: влажный, жадный и в то же время угрюмый.

Вдруг в омраченной синеве его печальных глаз мелькнул почти веселый огонек, и сурово сжатые губы дрогнули от едва заметной ласковой усмешки.

Ярко-красный бесформенный комочек, неподвижно лежавший рядом с темной кофтой Франки, зашевелился, развернулся. Высунулась сначала пара голых ножек, потом голова в растрепанной льняной кудели, желтое, как воск, личико, и, наконец, из рваных рукавов поднялись к голове тонкие ручки, еще более крохотные, чем ножки. Запустив их в волосы и свесив ножки с топчана, ребенок медленно, словно в глубоком раздумье, обводил комнату большими черными глазами. Видимо, его, привыкшего к бродячей жизни, ничуть не смущала новизна места.

Обрадовался ли он, увидев на столе хлеб, или внимание его привлек мутный блеск стоявшего в углу лома, но мальчик выпрямился и, удивленно тараща глаза, подняв плечи, с тихим смехом залепетал:

— Хли-хли-хли!

Неизвестно, что означали на его языке эти звуки, но Павел улыбнулся еще шире, а глаза его, все время следившие за направлением глаз малыша, встретились с его удивленным и уже боязливым взглядом. Увидев незнакомого человека, ребенок, видимо, испугался. Он замер на месте и, вынув руки из волос, обхватил ими одну ножку, вытянув ее вперед в качестве оборонительного оружия. От стены напротив раздался шепот:

— Иди сюда!

Одновременно Павел движением головы и пальцем манил к себе ребенка. Но тот, все выше поднимая ножку, уже кривил рот, готовясь зареветь. Тогда лежавший на лавке человек еще больше приподнялся на локте и повторил:

— Иди! Сахарку дам…

Вмиг голая ножка выскользнула из сжимавших ее ручонок и вместе со второй стала опускаться на пол. А в избе, залитой серым полусветом, то ли зазвенел серебряный колокольчик, то ли заворковала горлинка:

— Ся-хал! Ся-хал!

Павел встал и направился к шкафчику, а за ним по глиняному полу быстро-быстро топали детские ножки.

Когда он, держа кусок сахару в руке, отвернулся от шкафа, ярко-красный комочек подкатился уже к самым его ногам. К нему поднялись черные глаза и тянулись худенькие ручонки.

— Дай… дай… дай! — на всю комнату звенел детский голосок.

Красное платьице в черных крапинках напомнило Павлу безобидную и милую букашку, которая летом качается на зеленых травах. Он нагнулся и поднял на руки мальчика, который уже сосал сахар.

— Ой ты, божья коровка! — пробормотал он. — Невинное божье творенье!

Он сел у окна и посадил малыша к себе на колена. Теперь уже за Неманом всходило солнце и расцвечивало синевато-серый сумрак бледно-розовыми и золотыми полосами. На дворе Козлюков, который виден был сквозь реденький плетень, от запертой еще двери хаты к мусорной яме, а от ямы к воротам бегал Куцый и нюхал землю, словно ища чего-то. Мальчик, держа в одной руке большой ломоть хлеба, в другой — сахар, с любопытством следил за собакой и вдруг закричал: