Господь — Пастырь мой - [108]

Нужно было восстанавливать и «Руины романа» — таково было первоначальное название романа «Amor». От романа осталась только часть, а остальную, написанную на четвертинках папиросной бумаги, по ошибке скурили собратья по лагерю.

Редакторша ознакомилась с частью романа, написанного тонко и психологично, и сказала: «У нас эта вещь не пойдет». «А за границей ее бы оторвали с руками», — заметила Анастасия Ивановна.

В отличие от прозы, поэтическое творчество Анастасии Ивановны мало известно.

— Никто не знал, что я пишу стихи. Начнут искать параллели с моей прозой. А я этого не хочу. Все семь лет в лагере я думала только стихами.

В последние годы жизни Анастасия Ивановна написала несколько стихотворений. Эти стихи, вместе с написанными до лагеря и в лагере, вошли в ее единственный поэтический сборник. «Несравненное счастье, — говорила она, — улететь через ритм из комнаты, как птица из клетки дня».

Много начинающих поэтов обращалось к ней за советом и помощью, и, несмотря на занятость и физическую немощь, Анастасия Ивановна выслушивала или прочитывала их стихи и давала трезвую, нелицеприятную оценку. Поэтессе из Санкт–Петербурга она говорила, что ее стихи ничего не говорят о ней самой, они выражают век, а не ее. И причем — не лучшее в веке.

Поэту, прочитавшему ей в Коктебеле свои стихи, она сказала: «Стараетесь писать манерно, вычурно. Будьте просты, почувствуйте точно. — Не дослушав его до конца, она попросила читать не поактерски, а просто. — В стиле все заложено, и не нужно стараться помогать себе другими средствами. Ведь когда стихотворение напечатают, этого всего не будет. Кто будет знать о ваших жестах, модуляциях голоса? Читайте просто. Высший пилотаж — простота».

Талантливая чтица Людмила Джигуль из Киева подготовила программу «Стихи Марины Цветаевой» и выступала в Прибалтике, в Москве. Она показывала ее, и мне пришлось быть свидетелем того, как чутка к фальши Анастасия Ивановна. Читая «Тоску по Родине», Джигуль драматизировала. Анастасия Ивановна остановила ее и сказала, что нужно читать так, как ведет строка, на грани тишины: «Поймите: эта вещь написана не из восторга, а из отчаяния, из"не могу". Не могу, а нужно. Парадоксально, что это‑то"не могу"и заставило написать». Она как художник поняла замечание и, перед отъездом из Москвы, прочла стихи так, как нужно.

Очень огорчило Анастасию Ивановну чтение стихов Марины на вечере у Никитиной.

— Дама в платье светло–бордовом, с кружевами, с яркими бусами, встала и, прежде всего, подала себя. Она в упоении закидывала голову, приоткрывала рот — ее снимали. Глупый вид. Это ужасно. Я ушла. Для меня всегда болезненно услышать — «будет вечер Марины».

Она не принимала чтения стихов Качаловым.

— Он чтением портил стих. Никто никогда не читал стихов хуже него. Он ставил точки, запятые. Это проза.

— Как читал стихи Макс Волошин! Он радовался слову, как чашу подымал. Иногда только жестом правой руки помогал. Радостно читал.

Как‑то в разговоре о переводе и переводчиках Анастасия Ивановна сказала:

— Перевод должен быть адекватный. Переводчик — аскет. Он должен забыть себя и быть точным, соблюсти рифму и все остальное. Переводчик не должен блистать, плохой переводчик себя не забывает и блистает. Пастернак был плохой переводчик — себя давал.

У Анастасии Ивановны был дар емкой, лаконичной оценки личности и творчества писателя.

Высоко ценимым Анастасией Ивановной писателем был Достоевский.

— Он — для самых больших людей. Следующее слово после Достоевского — это уже не литература, а духовное писание.

— Лев Толстой — прекрасный психолог, стилист, но все очень навязчиво, все время что‑то объясняет — в том состояло., что. Упрощает. Колосс для средних людей.

Пушкина и Гёте Анастасия Ивановна называла олимпийцами, но совсем по–разному:

— Пушкин в творчестве — олимпиец. А в жизни делал что попало.

— Не люблю Гёте. Как поэт — хороший, но холодный человек, возомнивший о себе олимпиец.

— Вячеслав Иванов — вне морали, темный человек. Ловил в свои сети души. Я никогда не тянулась к нему.

— Розанов — покаянный тип. Умный, чувствует слово. Написал мне одно такое письмо, которым возмутилась. И смердяковщина была в нем. Какая‑то мыслительная машина. Переписку с ним отвезла к Горькому на хранение.

— Катаева не люблю. Не писатель, а описыватель. Обнажается. И тем противнее, чем больше обнажается.

— Чехов — как подсолнух: не оторвешься, но всегда можно прекратить. Об этом писала еще в 18 лет.

Анастасия Ивановна критически и с большим юмором относилась и к самой себе. Она не любила фотографироваться в профиль: «Профиль у меня — как у одной собаки». Возвратившись из Коктебеля, сказала: «Прибавилось во мне 3,5 кг старушечьего мяса. Будет из чего худеть». В ее тесной комнатке в коммуналке на ул. Горького не было зеркала. На чье‑то удивление сказала: «Причесываюсь наизусть».

Анастасия Ивановна имела дар радоваться чужой радости, таланту ближнего — больше, чем своему.

Когда она впервые услышала голос Анны Герман, была покорена его грацией. Она писала Анне о неповторимости тембра ее голоса; в нем душа певицы, ее индивидуальность со всем таинственным, единожды пришедшим на землю.