Господь хранит любящих - [6]

Внезапно с оглушительным свистом над нами пронесся самолет, он шел на посадку. Были видны его зеленые и красные посадочные огни.

— Прибыли, — сказала Сибилла бесцветным тоном.

Шофер подъехал к большой площади перед Центральным аэропортом. Я посмотрел на памятник Воздушному мосту, уходящую ввысь бетонную дугу, которая внезапно обрывалась. Я спросил:

— А много самолетов разбилось во время блокады?

— Несколько, — ответила Сибилла. — Пилотам трудно посадить машину — наш аэропорт расположен посреди города. Самолетам приходится взлетать и приземляться прямо между домами.

Шофер, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг заговорил:

— Однажды мне пришлось увидеть это собственными глазами.

— Крушение?

— Да. — Он повел своим небритым подбородком в сторону руин. — Это случилось вон там. Я тогда здесь работал.

Он говорил не поворачиваясь. Сейчас он осторожно вел машину по зеркально гладкой площади на огни аэропорта.

— Я помогал разгружать самолеты. Ну вот, и однажды вечером, было холодно, как сегодня, садился ами[3], груженный мукой, понимаете? Ну и взял в коридоре слишком влево — и прямо в дом! Вот это, скажу я вам, было дело! — Его передернуло от воспоминаний. — Шесть трупов, куча раненых. Пока мы что-то смогли сделать, загорелась мука.

— И что, пожар нельзя было потушить?

— Знаете, был такой жар, что обломки самолета раскалились добела! А перед домом стояло дерево, старый каштан. Все в снегу, ну вот, значит, было холодно, как сегодня, наверно, середина января. Так на следующее утро знаете что случилось?

— Что?

Машина затормозила перед входом в аэропорт, навстречу заторопился носильщик.

— Каштан зацвел!

— Не может быть!

— Истинно, вот как я сижу перед вами. — Шофер, повернувшись, важно покивал головой. — А виновата жара. Проклюнулись листочки — и свечи цветков! Это было ужасно! Везде развалины, и кровь, и мука — и посреди всего этого дерьма стоит себе вот такой старый каштан и цветет!

Носильщик распахнул дверцу машины и поздоровался.

— «Панайр ду Бразил», — сказал я. — На Рио. Возьмите чемодан. Машинку я понесу сам.

— Хорошо.

Я обратился к шоферу:

— Если вы остановите счетчик и подождете — дама поедет с вами назад в Груневальд.

Но, прежде чем шофер выразил свое согласие, Сибилла возразила таким тоном, какого я за ней не знал:

— Нет, спасибо, я возьму другое такси или поеду на автобусе.

Я посмотрел на нее. Она отвела свой взгляд. Я пожал плечами и расплатился с разочарованным шофером. Между тем Сибилла ушла вперед. Я нагнал ее у входа в зал ожидания:

— Что случилось?

— Где?

— В такси.

— Ничего. — Она деланно рассмеялась. — Мне не понравился шофер.

— Но его история с каштаном…

— Именно из-за этой истории он мне и несимпатичен!

— Не понимаю, — сказал я, пораженный жесткостью ее приговора.

— Вся история лжива! — Она свела брови, ее ноздри нервно подрагивали. — Этот мужик врет ради понта. Ненавижу таких!

Она остановилась, ее голос взвился. Ничего подобного мне еще не приходилось пережить с ней.

— Листочки и свечи! — продолжала она с негодованием. — Одних листьев ему мало! Вранье сверх всякой меры! На месте смерти возрождается жизнь, и нет конца, и вся эта символическая чепуха! Противно все это! — Губы ее дрожали. — Что умерло, то умерло! И никогда не вернется, ни в каком виде!

— Сибилла! — прикрикнул я, встряхнув ее за плечи.

Она посмотрела на меня совершенно пустым бессмысленным взглядом, как будто приходила в себя после тяжелого сна. Постепенно сознание ее прояснилось, и она смущенно потупила глаза.

— Что с тобой?

— Нервы. — Она отвернулась. — Только нервы. Пойдем!

Она взяла меня за руку и повела в здание аэропорта. При этом она пожимала мои пальцы своими. Я понял, что это означало: больше не надо говорить о ее вспышке.

Холл аэропорта был освещен неоновыми лампами. В его холодном и резком свете все люди казались больными. За длинными стойками различных авиакомпаний работали многочисленные служащие. У девушек от усталости были красные глаза, молодые люди в синих костюмах нервничали.

Я был ошеломлен, увидев огромные толпы людей. Я не ожидал такого наплыва. Просторный холл был полностью забит пассажирами: женщинами, мужчинами, детьми.

— Что здесь творится? — спросил я носильщика.

— Политические беженцы из Восточной зоны, — ответил он. В его голосе звучало презрение. — Летят на Запад.

Он поставил мой чемодан на электрические весы у окошечка Панамериканских воздушных линий и пожал плечами:

— У нас так каждое утро. И говорят, будет еще хуже.

Я оглядел беженцев. Они сидели на своих узлах и чемоданах, плохо одетые, бесправные, павшие духом. Они тихо переговаривались между собой. Женщины носили платки, мужчины крестьянскую одежду. Многие были без галстуков или в косоворотках. Их руки были натруженными, покрасневшими от холода. Заплакал младенец.

— Пятьдесят пфеннигов, — сказал носильщик.

Он откозырял и исчез. Сибилла держала меня под руку. Внезапно я крепко прижал ее к себе, потому что перед моими глазами вдруг встали все беженцы, которых я когда-то видел в Сайгоне, беженцы в Сеуле, беженцы на острове Куэмой. Я постоянно встречал их в аэропортах, сидящих на своих узлах. Мужчин с застывшим и безвольным взором в никуда; матерей, прижимающих к груди своих кричащих детей; древних старух, что-то бормочущих себе под нос, и стариков в инвалидных колясках. И всегда у них на шеях висели таблички, на которых возле имени стояли номера. По этим номерам их и выкликали. По номерам. Не по имени.