Госпиталь - [2]

Пока Митрич ел, Фролов, лежа с закрытыми глазами, вспоминал свое прошлое. Фролов видел своего отца, щеголеватого полковника, от которого вечно пахло хорошими духами и крепким коньяком, мать – высокую блондинку, мечтавшую все время уехать в Англию, где она провела свое детство. Фролов видел большой, хорошо сервированный стол, вылетающие пробки из бутылок с шампанским, декольтированных дам и среди них первую красавицу губернского города Амалию Ручинскую с нежным восковым профилем, ту самую, которая впоследствии два года была его женой и убежала в Италию с полковником Лембергом, отставным кавалеристом.

Перед глазами Фролова проносились картины шумных гуляний на тройках в рождественские дни, он видел загородный ресторан и себя – пьяного, бросающего с диким криком пригоршни монет в танцующих цыган, видел подобострастное лицо старого лакея Филиппа, кидавшегося его раздевать, едва лишь он переступал порог.

Где все это? Беспутная молодость пронеслась так же бешено, как и тройка, увозившая его из загородного ресторана. Умерла мать. Отец и старший брат, спасаясь от наступающих красных, ушли в Архангельск и находятся сейчас где-то там при американском экспедиционном корпусе. Он сам еще до начала гражданской войны заболел туберкулезом и вот лежит беспомощный, обозленный, ненавидящий все окружающее. Он не сделал ни одного выстрела по большевикам, но смертельно ненавидит их за одно то, что они отняли у него богатую усадьбу, слуг, лакированный фаэтон. Фролов не верил в свое выздоровление, он знал, что впереди его ничего не ожидает, кроме медленной смерти, и от этого начинал еще больше ненавидеть окружающих его людей.

Пока Фролов с закрытыми глазами размышлял о своем прошлом, Иван Митрич тоже загрустил от нахлынувших воспоминаний. Ему вдруг предстала залитая вечерним солнцем улица большого ставропольского села, хатенка с голубыми ставнями, большая широколицая с русыми длинными косами, еще полная силы и свежести жена Наталья, стирающая в простом ситцевом платье или хлопочущая у печки, меньшой сын Васятка, которому осенью должно было исполниться восемь. Митрич вздохнул, подумав о том, как пахнет сейчас развороченный чернозем, как хорошо было бы пройтись рядом с конем по борозде.

Фролов повернулся на бок и откашлялся.

Солнце проглянуло сквозь тучи, и через квадратное окно в палату проник косой луч. Он пробежал по серым стенам, скользнул по бледному лицу Панкратова. Иван Митрич оживился, сразу в серых запавших глазах заблестели огоньки, лохматые брови приподнялись, и бледный румянец заиграл на щеках.

– Гляди, Андреич, солнышко! – громко воскликнул он. – Весна, весна идет. Ты погляди, какое оно яркое, солнышко. Эх, земля теперь какая ядреная! – Иван Митрич мечтательно вздохнул, нахмурился. – Пахать нужно, пахать. Эх, вспомню я, как раньше… Хоть и жилось погано, а выйдешь в степь – душа радуется, свежим воздухом не надышишься. Так, Андреич, добрая работа крестьянская.

– Добрая, – тихо отозвался Фролов.

Слова Панкратова неожиданно затронули его. И хотя он и сейчас знал, что никогда этого не сделал бы, но чтобы поддержать разговор, сказал тихо, стараясь придать своему голосу особую торжественность:

– Дай только выжить, Митрич. Выживу, пойду в отставку, сам займусь земледелием. Хорошо весной, Митрич, в поле, ах и хорошо. Просто сам за плуг взялся бы!

– А я вот не гожусь, – с тоской сказал Митрич, – куда мне, безногому. Эх и судьба!

Иногда Фролов пробовал просвещать своего соседа. Он рассказывал ему про известных полководцев, ученых, и Митрич, слушая эти рассказы, в душе был признателен ему, начинал думать, что Фролов совсем не плохой человек. Особенно понравился ему рассказ про Архимеда.

– Чудак этот Архимед! – повторял он. – Гляди, богатырь какой нашелся. У нас на селе дед Архип был, так тот семь пудов поднимал и точки опоры не искал. Вот это да, скажу я… Только и он надорвался, грыжу нажил. Это от семи пудов, значит, грыжа. А Архимед мир хотел ворочать. Да куда ему! Мир только большевики ворочать могут!

Митрич не заметил, как с бледного чахоточного лица штабс-капитана сбежала усмешка и под острыми скулами нервно забегали желваки. Фролов стиснул зубы и промолчал. Он опять вспомнил о своем родовом имении, конфискованном большевиками. Слова Митрича задели больную рану.

Вечером Фролов долго расспрашивал Панкратова о положении на фронтах. Когда Митрич говорил об успехах красных, лицо офицера темнело, губы сжимались, а зеленоватые глаза становились холодными и жесткими. И тогда между ними вставало что-то новое, что резко отделяло одного от другого. Штабс-капитан смотрел на соседа молча и строго.

– Эх, Иван Митрич, – пересилив себя, с укором говорил он и вздыхал, – старые мы с тобой люди. Вот у меня виски уже седые, да и у тебя в голове белый волос есть. И должен я тебе сказать попросту, по-стариковски: остановись ты вовремя. Куда идешь? Разве ты правильно сделал – ушел к красным? Вот давай рассудим. – Фролов скинул с себя одеяло и сел, свесив с кровати босые ноги. – Жил ты спокойно и тихо, – сказал он, – две ноги имел, жену, детей. И жизнь тебе такую бог определил. Он всемогущий, Иван Митрич. Он создал мир, он поставил законную власть. И мы, жалкие рабы его, должны за это день и ночь молиться. А ты? Семью ты кинул, Иван Митрич, хозяйство кинул, а сам пошел с этими бандитами. И против кого пошел? Против законной власти. А власть же от бога. – Фролов укоряюще покачал головой. – Ты Библию читал?