Горят как розы былые раны - [53]

Система размышлений выглядела безупречно. «Если не он, тогда кто направил в мой дом этих двоих?..» Голландец обвел задумчивым взглядом помещение.

– Думал, наверное, как картину у меня выудить, а я тут – бац! – нате. Что хочешь, то и думай, правда? Ты о чем подумал?

Капитан застонал и подтянул перебитую ногу. Отвечать он или не мог, или не хотел. Как бы то ни было, в обоих случаях он выглядел глупо.

– Хочешь посмотреть на «Ирисы» в последний раз?

Он вскинул голову, и глаза мерзавца ожили.

– Да. Сейчас.

Убедившись, что капитан не в силах убежать, Голландец поднялся из подвала, осмотрелся, пересек двор стройки и заглянул в машину.

Картины в ней не было.

Он вынул из кармана чупа-чупс, развернул, сунул в рот и спустился в подвал.

– Ничего не выйдет. Картины нет.

– Как нет? – опешил капитан. – А где она?

– Кажется, ее сперли, – вынув изо рта леденец, он облизал его и снова сунул в рот. А потом в руке его щелкнула пружина, и Заманский увидел черное, острое лезвие ножа.

– Я жалею только об одном, – четко выговаривал Заманский, когда капитан заходил ему за спину. – Что не открылись глаза мои раньше… И это существо с копытцами, которые оно так ловко прятало за брюками и в сапожках, что выводок этот, сатаной помеченный, я не извел раньше… Но ты должен доделать за меня работу, ты слышишь?

– Слышу, – ответил Голландец, беря его за подбородок. – Обычно я не исполняю казни. Но ты встал на моей дороге. Так что все очень лично, капитан. Очень лично. Не обижайся. Просто я сильнее. Вот и все.

И коротким сильным движением, словно отрезая на груди краюху от каравая, он со свистящим звуком перерезал капитану горло.

На улице он вынул палочку изо рта и выбросил. Постоял минуту, опершись на крышу «Форда». А потом сел за руль и поехал домой.

«В салоне лежал рюкзак, в рюкзаке – бумажник. В бумажнике не меньше тысячи долларов. Но пропала картина, лежащая на полу и завернутая в газету месячной давности. – Проехав пару километров, он пожевал губами. – А в бардачке ноутбук за полторы тысячи баксов. И два билета на спектакль Виктюка. Но взяли завернутую в газету месячной давности картину».

Арль, 1889 год…

В это свое последнее в Арле утро он как обычно встал, умылся, посмотрел на себя в зеркало и убедился, что жив. Поискал дома еду, силясь вспомнить, а была ли она вчера вечером, не нашел и стал собираться. Когда снаряжение было готово, он вышел из дома и, несколько раз всосав в себя дым из трубки, коротко свистнул.

Из-за угла тотчас показалась серая собака. С той поры, как он впервые с ней познакомился, тварь не оставляла его ни на минуту. Стоило ему ступить с крыльца дома на мостовую и направиться по дороге, как тут же раздавалось за спиной тяжелое дыхание. Он привык к твари. Он даже перестал называть ее тварью. Теперь он звал ее Собака. И чтобы окончательно унизить ее, он уже третий день выходил, раскуривал трубку и презрительным свистом подзывал ее к себе.

По дороге они разговаривали. Впрочем, было бы правильнее сказать, что говорил Винсент. Собака слушала. Часто, заинтересованная рассказами о дружбе с Тео, о его предстоящей свадьбе и неудачах Винсента с продажами, Собака догоняла Винсента, и тогда они шли рядом.

– Я написал уже, наверное, полтысячи картин, – говорил Винсент, поворачивая на ходу голову к своей невольной спутнице. – Тебе, конечно, трудно понять мое разочарование, поскольку ты не пишешь. Но ты пойми: человек не должен питаться из мусорных ящиков и жить за счет брата всю жизнь. Или ты имеешь что-то возразить?

Собака шла и молчала. Лишь изредка трясла башкой, отгоняя назойливую муху.

– Чтобы выпить чашку хорошего кофе, кофе, который не пахнет каштанами по причине скверности своей, я вынужден заплатить один франк. Обед у мадам Жину стоит три. – Винсент шел и показывал Собаке свои расчеты на пальцах. – Но это все ерунда, если учесть, что хозяину дома я вынужден каждый месяц выкладывать тридцать пять! А краски? Холст?.. Боже мой, иногда краски и холст присылает мне Тео, но это едва ли половина того, что мне нужно, чтобы не спать при похожем на светлячка огоньке лампы… Я не стою и франка, и это меня, признаюсь, угнетает… Ты понимаешь, о чем я говорю?

Винсент свистнул, и Собака подошла.

– Мы идем писать кипарисы. Если ты не готова сидеть не шевелясь несколько часов – пошла прочь.

Собака облизнулась, стукнула тяжелым хвостом по тротуару и отвернулась.

– Тогда идем.

Через полчаса он и Собака были забросаны камнями. Пяток мальчишек, давясь от смеха, кричали ему:

– Урод безухий, продай шапку!

Шапка Винсента, которую он надел зимой, получив посылку от отца, и все забывал снять из-за бешеных мистралей – купить шляпу не было денег, оказалась одной из тысячи причин, вызывающих желание швырнуть в Ван Гога гнилым помидором или камнем.

Зарычав, Собака подалась вперед.

– Не обращай внимания, это дети, – тихо сказал Винсент, уводя глаза от бликующих окон и прикрывая лоб рукой. – Всего лишь дети. Сейчас они глупее тебя.

Брошенный неумелой рукой камень отскочил от стены, угодил Винсенту в висок и рассек бровь. Собака сошла с ума от ярости.

– Ты не можешь их судить сейчас, – прикрикнул Винсент, охлаждая пыл Собаки. – Пройдет время, и кто-то из них станет Тео. Другие вырастут в доброжелательных, имеющих привычку смеяться над чужими неприятностями жителей Арля. Однако сейчас невозможно сказать, кто из них примет облик доброго, расточительного, когда речь идет о помощи близкому человеку, Тео. Потому не суди…