Горящий рукав - [8]

Идет тоскливейший урок геометрии. Муха жужжит на стекле, и – о господи! – еще целых полчаса скуки! И вдруг дверь класса распахивается, и появляется школьная знаменитость, всеобщий любимец, веселый прохиндей Илья Банник. Он нахально, уже абсолютно по-мужски, смотрит на сразу напрягшуюся нашу классную воспитательницу Любовь

Дмитриевну, потом переводит свой взгляд на меня:

– Попова в кабинет завуча! Новогодняя стенгазета, – снисходительно поясняет он.

Мы уже с ним на такой высоте, что какая-то там классная воспитательница нам не чета!

– Извините – можно? – бормочу я, обращаясь к учительнице. Но притворная моя скромность не обманывает уже никого. А то нельзя! – если наша школьная стенгазета то и дело побеждает на городских смотрах! Собрав ранец – на целых полчаса раньше освободился! – я выхожу. Ропот класса приятно будоражит. Завистливые взгляды щекочут лопатки.

Услужливые новогодние рифмы уже готовы – а мы только еще подходим к кабинету завуча! Так быстро – за несколько месяцев – из безвестного робкого ученика оказаться вдруг в школьных лидерах! Уж это не спроста – явно я чего-то стою!

К тому же я лучше всех пишу школьные сочинения. Как не понять, что от них требуется? И каким же надо быть охламоном, чтобы этого не сделать! Двоечники и троечники злобно думают, что быть отличником крайне тяжело. Фактически нет ничего легче – надо только обозначиться, и потом твоя слава сама тебя понесет. Вот им, двоечникам, под постоянными ударами – действительно тяжело! На самом деле – радостное открытие – все совсем не так, как принято думать.

Но это – моя тайна, пока помолчим.

"Образ Ленина в поэзии Маяковского". Сколько надо нагромоздить дикой, напряженной ерунды, чтобы получить двойку! А простой набор фраз из учебника дает "пять"! Слишком уж грубо этот простой фокус демонстрировать не надо – нужно что-то добавить и от себя. Как бы взволнованный, рваный ритм Маяковского надо распространить и на фразы сочинения – тщательно контролируя возможные ошибки, – и готово уже не просто правильное, а "искреннее" сочинение! "Делов-то!" – уже небрежно-снисходительно думаю я.

Сколько надо сотворить чепухи, чтобы стать изгоем! Слава Малов, который был до меня отличником и учительским любимцем, вдруг подговорил ребят не выходить на дистанцию лыжного кросса и увел всех шататься по поселку Кавголово. Что-то выпили, с кем-то подрались. В школу пришла бумага – и Слава слетел. Я, к счастью, там не был, делал газету. А то попробуй не уйди вместе со всеми! Но когда человек при деле – дурь обходит его, чувствуя – к этому не прилипнешь! Я заметил уже, что мыслю высокомерно, но попробуйте об этом узнать: держусь-то я по-прежнему крайне скромно! Неуязвим.

А стихи для себя, которые я раньше писал… "И в любых сраженьях ни за что и никогда я не сдамся, Женя!" Какая такая Женя? В глаза ее не видал! А может, это вообще не она, а он? Существо какого-то среднего рода! Оно! И ради вот этого нереального существа я обязуюсь мучиться, "не сдаваться нигде и никогда" – хотя, возможно, кое-где и кое-кому приятней будет, наоборот, сдаться! Улыбку проницательного ума так приятно чувствовать на губах. У большого зеркала на площадке я поправил серо-голубую форменную гимнастерку, но Банник, щегольски-расхлябанный, подмигнул мне:

– Циркуля нет!

Циркулем у нас называли завуча. Мы вошли в просторный кабинет. На столе белел распятый лист ватмана – нам предстояло заполнить его буквами и рисунками. А завуча не было – он доверил нам это пространство! Все с ужасом входили сюда – а мы запросто!

Илья, всегда идущий до границ возможного и чуть-чуть дальше, немедленно злоупотребил высоким доверием… и я этого с трепетом ждал! Он взял тонкое плакатное перо, обмакнул его в пахучую черную тушь, поднес к листу, дерзко глянул на меня.

– Давай циркуль нарисуем?

Я снисходительно улыбнулся: что еще за детские шалости?

– Ну давай тогда твое барахло! – пренебрежительно произносит он.

Я вытащил из кармана небрежно смятые листки с новогодними стихами – писал я их легко и без малейшего трепета.

– Так. – Илья просмотрел листки. – А давай лучше эти напишем… – Он прищурил глаз.

Пошла я раз купаться.

За мной следил матрос.

Я стала раздеваться -

Он задал мне вопрос.

Он читал достаточно громко, как всегда – на грани. Я заметил, что повторяю строки за ним. Ясное дело – они не для школьного сочинения и не для стенгазеты. Это не мои новогодние стихи с фальшивым восторгом – от этих колотится сердце и уши горят.

Он закончил балладу, и мы засмеялись: да, было бы неслабо, если бы эти стихи, широко известные в устном виде, появились бы в стенгазете.

Но смеялись мы с ним по-разному – я сконфуженно, чувствуя свое ничтожество и, главное, фальшь рядом с прозвучавшим шедевром народного творчества. Илья, первый мой беспощадный критик, смеялся торжествующе, издевательски, и не столько над общей бездарностью новогодней газеты, сколько конкретно надо мной и над моими стихами.

Так, во всяком случае, решил я. Уши мои раздулись и покраснели гораздо сильней, чем тогда, когда в них входила похабщина. Вот сейчас стыдно по-настоящему, причем – за себя. И тут я – поступок совершенно неожиданный для школьного карьериста – смял свои листки и бросил их в сетчатую урну. С сочинением моим, написанным так же расчетливо и фальшиво, я б ни за что так не поступил, – а тут вдруг прошибло. Как сказал бы я об этом сейчас: тут я мог позволить себе такую роскошь – смять и выбросить. Стихи и притягивают всех потому, что хотя бы в них можно позволить себе отвести душу. И я отвел – выбросил дрянь к чертовой матери! Но Илья, мой первый беспощадный критик, смотрел на меня насмешливо и проницательно.