Горящий рукав - [28]

Видимо, за то, что он ценил их возможности, а это для человека самое главное. Запчасти к его несуществующему велосипеду, принесенные ему старым механиком, он рассматривал долго и придирчиво, но механик был счастлив: наконец-то он встретил человека такого же придирчивого, как он. Бармен-грузин, увидя его, убирал со стойки нагревшуюся бутылку водки и вынимал из холодильника ледяную, потому что знал – иначе Сергей его дружески замучает. У Вольфа никогда не было снобизма, как у других писателей, которые все вокруг считают недостойным себя. Он был уверен, что люди прелестны, и стоит только поговорить с ними, и все получится. И все получалось – правда, только у него. Когда в соседний санаторий приехал кто-то из тузов и наш любимый бар закрыли и поставили амбалов-дружинников, Вольф вступил с ними в долгий изматывающий диалог, и его пустили; в пыльных штанах и майке. Его простодушной уверенности в том, что все должны для него что-то делать, невозможно было противостоять. Мы жили с ним в Пицунде, договорились, что я плачу за еду, а он за комнату, – и в конце он сказал хозяйке, что денег у него нет, и долго объяснял ей длинную цепочку причин, почему так случилось.

Измотанная хозяйка сдалась и даже взмолилась: "Но вы бы сказали мне сразу – я бы в сарайчик вас поселила бесплатно, а вы же лучшую комнату занимали". Вольф строго глянул на нее и изложил другую длинную сцепку причин, по которой он не мог сказать сразу, что денег нет. Сломленная хозяйка сдалась, и мы уехали. Перед этим, правда,

Вольф объявил мне, что он должен зайти в бар и объяснить Алику некоторые сложные вещи, без которых тот может неправильно его понять. А как он, собственно, мог понять его правильно, если Вольф уезжал с огромным долгом? Проще бы смыться, но не таков был Вольф – он долго говорил с Аликом и, кажется, доказал все, что хотел, и тогда только уехал. Но вокзале Вольф исподлобья, внимательно и дружелюбно осматривал пассажиров – с кем бы провести очередной раунд переговоров, доказать недоказуемое, сделать очередное свое сочинение реальностью. Как говорил его друг и собутыльник, остряк Эдик

Копелян: по-настоящему в нашей стране мы зависим только от политики, от погоды и Вольфа.

Писатель – хозяин жизни. Тот не писатель, кто не выстроит вокруг себя все по-своему, – вот чему я научился у Вольфа. Другое дело – надо строить свой мир, а не работать в чужом. Поэтому постепенно я начал с благодарностью от него отдаляться.

Помню какую-то великолепную летнюю пьянку: катера, набережные, рестораны-дебаркадеры и всюду – внимательный, кропотливый, вдумчивый

Вольф – все выстраивается по его занудным требованиям. Я сбегаю в

Комарово, падаю в койку и на рассвете (впрочем, было светло всю ночь) просыпаюсь от свирепого свиста. Из мокрых сверкающих кустов появляется Вольф. Через минуту он сидит у меня и скрупулезно объясняет мне, что мы должны с ним сделать в первую очередь. Тогда хватало сил и времени на все, и главное – на любовь друг к другу, поэтому то светлое утро светлой ночи запомнилось мне одним из самых беспечных, счастливых. Вольф был автором строк, которые приятно было повторять: "Моя жена печет блины различной формы и длины", "Вот аппарат, вот пленка, пойду сниму цыпленка". Его всегда сопровождали красивые женщины, с которыми он был весьма строг. Помню, при мне он написал из Пицунды письмо своей Нине, в котором просил ее захватить с собой сто тридцать два предмета, включая велосипед. Потом, помню, они сидели всю ночь, сверяя привезенное со списком, и Вольф иногда укоризненно восклицал: "Нина! Как ты могла!"

Главная его беда – и главное счастье, что он никогда не выходил за границы своего мира. Поэтому и получал только то, что в нем было: друзья доставали ему японскую леску, красавицы штопали рыбацкую куртку. Любившие его люди печатали его прелестные стихи и рассказы крошечными тиражами внутри уютной, но замкнутой Вселенной Вольфа.

Туда, где идут настоящие литературные бои, раздаются высшие рейтинги и властвуют "большие и нужные люди", Вольф не заходил никогда, понимая гибельность этой экспедиции – там вся его "добыча", помещающаяся в маленький штопаный рюкзак, ничего не весила. Лучше жить с достоинством и негой в своем мире – и Сергей был, пожалуй, единственным, кто прожил так до конца.

Он как бы и делал карьеру, дружил со многими знаменитостями -

Ахмадулиной, Нагибиным, Евтушенко, и те любили его, но, увидя в дверях его мятую бородку и щербатую прокуренную улыбку, восклицали с облегчением: "А! Это же Вольф!", и возвращались к своим серьезным делам, к которым никогда даже и не думали подключать Вольфа. Скажем, его очень любил Битов, восхищался им (это они, два красавца, сидящие рядышком, когда-то так восхитили меня). Но Битов всегда спускался к

Вольфу после своих победных боев, отдыхал и наслаждался с ним, размягчал душу – но никогда не брал его с собой наверх, туда, где властные люди делят власть. Что Вольфу-то делать там? Там, где большие деньги лежат, – он леску попросит, да еще замучает всех уточнениями, какую именно. Смеяться будут – доверчивому появлению ягненка среди волков. Все уходили от Вольфа со счастливой улыбкой, но никогда не брали его с собой. "Чудаковатый деревенский родственник", который может только испортить серьезный разговор, – но как приятно вспомнить его в минуту покоя, когда отмякает душа!