Горячий шоколад на троих - [4]

— Нет, папа, Тита — моя единственная любовь, отныне и навсегда.

Их голоса становились все тише и тише, сливаясь с шорохом листвы под подошвами сапог. Странно, что Нача, которая, как уже говорилось, была глуховата, вообще смогла хоть что-то расслышать. Тита поблагодарила ее за рассказ, но с тех пор обращалась с Педро с отстраненной уважительностью. Ведь известно, что глухому все вдвое слышится. Может, и Наче послышалось то, чего не было произнесено.

Той ночью Тита не сомкнула глаз. У нее не было слов, способных передать охватившее ее чувство. Жаль, что в то время еще не открыли черных дыр. Иначе она могла бы сказать, что в груди у нее черная дыра, сквозь которую нескончаемым потоком в сердце струится холод.

Всякий раз, когда она закрывала глаза, память воскрешала сцены прошлогоднего рождественского вечера, когда Педро с семьей впервые пришел к ним на ужин. И мороз в ее душе начинал крепчать. Несмотря на то, что времени прошло немало, она отчетливо помнила звуки, запахи, шуршание нового платья по только что навощенному полу и взгляд Педро, скользнувший по ее плечам. Его взгляд! Она несла к столу поднос со сладостями из яичного желтка, когда ощутила его на коже, жаркий, прожигающий насквозь. Тита обернулась, и их глаза встретились. В этот момент она ясно поняла, что испытывает пончик, погружаясь в кипящее масло.

Ей стало так жарко, что она всерьез испугалась, что у нее, как у того пончика, по всему телу — по лицу, животу и груди — пойдут пупырышки. Поэтому Тита не смогла выдержать этот взгляд. Опустив глаза, она быстро пересекла гостиную, прочь от Педро, туда, где Гертрудис наигрывала на механическом пианино вальс «Очи юности». Она опустила поднос на столик в центре, с отсутствующим видом схватила подвернувшийся под руку бокал ликера «Нойо» и присела рядом с Пакитой Лобо с соседнего ранчо. Впрочем, расстояние, отделявшее теперь ее от Педро, мало что изменило. Она чувствовала, как кровь кипит в венах. Густой румянец залил щеки, и как она ни пыталась спрятаться от его взгляда, ей это не удалось.

Пакита заметила, что с Титой творится что-то неладное, и, наклонившись к ней, заботливо спросила:

— Чудесный ликерчик, не правда ли?

— И-и-извините?..

— Тита, да ты сама не своя. Здорова ли ты?

— Да… Да… Благодарю.

— Душа моя, в твоем возрасте не грех пригубить немного ликерчика, но скажи, ты спрашивала разрешения у матушки? Гляжу, ты возбуждена и вся дрожишь. — Она сочувственно добавила: — Лучше бы тебе больше не пить, так и оконфузиться недолго.

Не хватало еще, чтобы Пакита Лобо решила, будто она пьяна! Этого Тита никак не могла допустить, ведь, еще чего доброго, и матушке наябедничает. Страх перед матерью на время заставил ее забыть о Педро, и она принялась разыгрывать перед Пакитой саму трезвость и расторопность. Обсудила с ней кое-какие слухи и сплетни и даже поделилась рецептом ликера «Нойо», который так пришелся той по душе.

А готовится этот ликер так. Четыре унции косточек персика и полфунта косточек абрикоса залить одним асумбре воды и оставить размокать. Спустя сутки косточки перемолоть и настаивать на двух асумбре виноградной водки в течение пятнадцати дней. Получившуюся смесь перегнать, добавить два с половиной фунта предварительно растворенного в воде сахара и четыре унции померанцевой воды, хорошенько перемешать и процедить. И чтобы окончательно развеять все сомнения относительно своего умственного и телесного здоровья, Тита как бы между прочим напомнила Паките, что один асумбре — это 2,016 литра, ни больше ни меньше.

Так что когда матушка Елена подошла к Паките и справилась, хорошо ли ей у них в гостях, та с энтузиазмом ответила:

— Все просто великолепно. У тебя чудесные дочери! И беседовать с ними одно удовольствие.

Матушка Елена послала Титу на кухню за бокадильос[3] и приказала предложить их гостям. Педро, который в этот момент будто бы случайно проходил мимо, вызвался помочь. Тита, не проронив ни единого слова, торопливо двинулась в сторону кухни. Педро шел рядом, и это заставляло ее нервничать. Она вошла в кухню и быстро подхватила поднос с аппетитными бокадильос, которые покорно ожидали своей очереди на кухонном столе. Навсегда запомнила она прикосновение его рук, когда он в тот же миг схватился за тот же поднос. Тогда-то Педро и признался ей в любви:

— Хочу воспользоваться возможностью поговорить с вами с глазу на глаз и сказать, что люблю вас всем сердцем. Знаю-знаю, мое заявление может показаться чересчур дерзким и поспешным, но к вам так трудно приблизиться, и я решил объясниться с вами этим вечером, и ни днем позже. Единственное, о чем прошу, — скажите, могу ли я рассчитывать на взаимность?

— Не знаю, что ответить. Дайте мне время подумать.

— Нет, я не могу, мне нужен ваш ответ прямо сейчас. О любви не думают, любовь чувствуют. Я не красноречив, но за все сказанное ручаюсь своим добрым именем. Клянусь, что буду любить вас вечно. А вы? Чувствуете ли вы ко мне то же, что и я к вам?

— Да!

Да, да, тысячу раз «да»! В тот вечер она полюбила его навсегда. И вот сейчас должна была отречься от него. Нельзя желать будущего мужа сестры. Нужно попытаться во что бы то ни стало изгнать его из своих мыслей, чтобы заснуть. И она принялась за рождественскую фаршированную булочку, которую Нача оставила ей на ночном столике вместе со стаканом молока. Прежде этот способ действовал безотказно. Нача, обладая большим опытом в подобных делах, знала, что нет такого горя, которое нельзя заесть вкуснейшей рождественской булочкой. Но в этот раз все было не так. Пустота в желудке не исчезла, вдобавок к горлу подкатила тошнота. Тита поняла: эта пустота не от голода. Ее одолевала леденящая боль, и бороться с ней следовало иначе. Перво-наперво она надела кофту и укуталась в тяжелое одеяло. Однако теплей не стало. Тогда она натянула шерстяные носки и укрылась еще двумя одеялами. Безрезультатно. Наконец она вытащила из швейного столика покрывало, которое начала вязать в тот вечер, когда они с Педро условились пожениться. Тита рассчитывала связать его за год, примерно ко дню их предполагаемой свадьбы. Но раз уж свадьбы не будет, надо бы закончить работу — чего зря добру пропадать. В отчаянии она принялась орудовать крючком: вязала и плакала, вязала и плакала, плакала и вязала. К рассвету покрывало было готово, и она накрылась им. Но и это не помогло. Ни в эту ночь, ни во все последовавшие за ней, до конца жизни она так и не смогла согреться.