Горячее сердце - [8]

Поблуждав, по улицам, убедившись, что за ней никто не крадется, Вера идет к Ариадне.

— Ну как? — схватив ее за плечи, шепчет Петенко.

— Отдала, — одними губами отвечает Вера и подходит к окну: надо собраться с силами и обо всем рассказать...

На улице у самого подъезда, злорадно цокнув подковами, остановился вороной рысак. Из пролетки выскакивает офицер и идет в дом. Сердце начинает биться сильно и часто. «Это за мной, — думает Вера. — Городовой все видел...»

Звонок оглушительно ревет. От его звука могут лопнуть перепонки. Вера с облегчением думает о том, что здесь листовок уже нет, а если будут допрашивать, она все равно ничего не скажет. Ах, как она была неосторожна.

— Ариадна Елизаровна, к вам господин офицер.

В коридоре слышится умильный голос квартирной хозяйки, потом показывается ее сытое, горящее любопытством лицо.

Офицер входит в комнату, сочно целует Ариадну, о чем-то говорит с ней.

«Брат», — устало догадывается Вера. Пожалуй, надо присесть, но она не может двинуться с места.

Вере кажется, что Ариадна и офицер разговаривают беззвучно, как в кинематографе. Так же беззвучно они прощаются.

Вера проводит пальцем по стеклу. Противный скрип приводит ее в себя.

— Ты правильно все сделала, — одобряет ее Ариадна. — Но у нас не должно быть случайностей — они становятся роковыми. И непростительно путать моего брата... с жандармским офицером.

Вере было стыдно за себя. Какая она пугливая...

— Я очень труслива, наверное?

Ариадна посмотрела тепло, по-матерински.

— Таких людей нет, которые ничего не боятся.

— Бородин, по-моему, не боится, — заметила Вера.

— Да, Бородин смел, но иногда безрассудно. А тут нужен рассудок.

Глава 7

Огарок свечи потрескивал в вагонном фонаре, бросая на полки пугливые тени. Улыбаясь во сне, спала Лена. У Гриши очки съехали на самый кончик носа и вот-вот готовы были соскользнуть на столик.

Где-то у дверей застучала в перегородку незакрепленная петля, брякнуло ведро. Эти звуки и разбудили Веру. Она придвинулась к потному стеклу и стала смотреть на призрачно-серый мир. Березы, осины в потемневшем серебре листвы. Безмолвные деревни. Тихо и печально...

Сейчас Ариадна, должно быть, одна ходит по городу, разносит под старой кофтой шершавые листки. Ехать домой на каникулы она отказалась.

Ариадна говорила, что ей невыносимо тяжело жить в отцовском полковничьем доме, слушать разговоры о победоносной войне и ходить в гарнизонный офицерский клуб... Она сильная!

Прогудел под колесами мост. Поезд повис над черной водой, пересекая зеленую лунную дорогу. И опять бледные ночные краски.

Вся Вера, все ее мысли были в Петрограде, хотя уже вторую ночь поезд мчался к дому. На безвестном полустанке рано утром Вера сквозь дрему услышала окающую, тягучую вятскую речь и вдруг поняла, что до дома уже недалеко, что наконец она увидит мать... Сладко защемило сердце. Вера приникла к окну, стараясь узнать в неведомых перелесках свое, родное, вятское...

Вятка встретила серой, мокрой погодой. На перроне кусками битого стекла блестели лужи. Обходя их, суетливо бежали за вагонами встречающие. Вдруг Вера увидела мать и закричала, приникнув к стеклу. Любовь Семеновна спешила за вагоном, заглядывая в окна. У Веры перехватило дыхание.

— Мамочка! — крикнула она и, не видя ничего перед собой, кроме родного, искривившегося в жалкой улыбке лица, спрыгнула с подножки.

Окончательно она пришла в себя в пролетке. Увидев друзей, спрыгнула на мостовую.

— Мамочка, давай посадим Лену.

Широколицый извозчик озадаченно взглянул на Любовь Семеновну.

— Такого, барышня, у нас не водится. Больше не войдут-с.

— Ее же встречают, Верочка, — сказала Любовь Семеновна.

— Да нет же. Видишь, она одна... Лена, Лена! Иди сюда, — закричала Вера и помогла забраться в пролетку подруге.

Извозчик, недовольно натянув ременные вожжи, зло крикнул:

— Н-но, пошла! — и лошадь, разбрызгивая киселистую бурую грязь, рванула с места.

Остались позади пассажиры, осторожно идущие за телегой, на которой высился перевязанный веревкой багаж. Следом за кудлатым босяком в опорках, везшим на тачке обшарпанные чемоданы, весело шел с братом Гриша.

Все спешили домой.

Какой маленькой показалась Вятка, не такой, какой помнила ее Вера. Лепились крохотные домики, теснились разномастные вывески: «Очки», «Деготь», «Красильня», «Бакалейные и Колониальные товары»... Вера любила этот город, его тишину, деревянные тротуары, словно мытые половицы, и ей было приятно видеть его.

Жадно разглядывая лицо дочери, Любовь Семеновна гладила ее по голове, извиняющимся голосом говорила:

— Ты уже прости, истосковалась я...

— Я тоже, мамочка.

Она целовала мать в глаза, в щеки и улыбалась. Хорошо быть дома. Хорошо! И прятала за саквояж уродливо разъехавшийся ботинок. Только бы не спрашивала мать о новых ботинках, которые отослала она в Сибирь подруге Ариадны, ссыльной курсистке.

Но мать увидела.

— Что это, доченька?

— Ничего, мамочка, нога дышит свежим воздухом...

В комнатах все, вплоть до царапинки на рояле, было прежним, но показалось каким-то мелким и тесным. Буфет, похожий на дворец с башенками и портиками, этажерка, настольная лампа с молочным абажуром, гобелен, ваза, та самая, в которую ставила она пунцовые розы, принесенные Юлием Вениаминовичем в день рождения, — все словно уменьшилось в размерах.