Горячее лето - [23]

Владимир положил руку на тонкую талию, легонько сжал. Склонил свое лицо к ее волосам, сиявшим мелкими серебринками. Маня, как вспугнутая птица, метнулась в сторону. Она стояла, побледневшая и суровая, крепко прижимая к груди цветы.

— Это ложно, — сказала она недрогнувшим голосом. — Я теперь ясно поняла… Почувствовала… Отведи меня к ребятам.

Она пошла тропинкой, ускоряя шаги. Владимир, пристыженный, шагал сзади, не смея приблизиться. И слова не смел сказать.

Недалеко от полянки, где галдела и нестройно пела приехавшая на большой пикник молодежь, Маня остановилась, повернулась к Владимиру. В ее светло-серых глазах высыхали слезы.

— Я не сержусь, Володя, но никогда-никогда, ни в чем не надо лжи. Хорошо? Только честная правда.

Владимир, так и не издавший ни звука, следил, как она бежала, теряя золотистые огоньки, как присоединилась к толпе, села в кружок девушек и притихла.

«Маня-былинка… Думалось, голову хочет приклонить к чьему-нибудь сильному плечу. Нет, не будет она клониться никогда в жизни… Стыдно мне нестерпимо».

Вернулся он в лес один. И пожалел, что нет с собой небольшого томика «Лермонтов. Лирика», который носил и возил в вещевом мешке всю войну.

Уходил все глубже в чащу словно для того, чтобы заблудиться. Хотелось в Ленинград, на Большой проспект. Хотелось пройти Невской набережной рядом с Асей.

Сегодня сосны и осинки, боярышник и черемуха слушали стихи:

Любить… но кого же?..

На время — не стоит труда.

А вечно любить невозможно.

XVIII

В клубе строителей готовился большой концерт самодеятельности. Маня Веткина почти каждый вечер играла на скрипке и часто встречалась с Костюком. Робости теперь в его обществе она почти не чувствовала, но никак не могла понять, откуда у него замкнутость, почему он иногда становится угрюмым и нелюдимым. Об этом прямо не спросишь.

— Березов вас на доску почета стройуправления представил. Это приятно? — как-то спросила она.

— Березов… Березову это надо, а мне — зачем?

Маня не нашлась, что сказать. Костюк невесело усмехнулся и рассказал ей кусочек своей биографии. Она слушала, затаив дыхание.

— Видно, жизненные неудачи испортили мне характер. Что теперь поделаешь, — сказал он, кончив рассказывать.

Молодой парень Федя Костюк влюбился в Ольгу Черемных. Девушка не вышла ему навстречу. Она, скромная, строгая, была скорее сурова с ним, чем ласкова. Ей еще рано тогда было полюбить всерьез. Оля не выделяла его среди других, и это заставляло Костюка больше года бороться изо всех сил, ибо иного исхода для него не существовало. Ему надо было завоевать любовь. Свою волю, душевные способности, время, заработок — все посвятил Федя Костюк борьбе за девушку со строгими глубокими глазами. Он искал сближения через книги и кино, занялся музыкой, потому что Ольга была музыкальна. Он кидался «ласточкой» с пятиметрового обрыва в заводь, если Оля купалась. Подчас он делал и другие глупости. Одного Федор не позволял никогда — унижения. Когда обстоятельства складывались явно не в его пользу, он уходил прочь, чтобы неделю-две терзаться, видеть Ольгу лишь издали, чтобы потом она, повстречавшись, пусть без тревоги и нежности, но, во всяком случае, с удивлением, спросила: «Где же ты, Федор, пропадал столько времени?»

Говорил о любви он редко, да это было и ни к чему: Ольга об этом знала. Однажды Федор в порыве нежности поцеловал ее. Она не ударила, не оттолкнула, только посмотрела глазами, полными холодного возмущения.

Отец девушки не имел против Федора ничего, а мать не благоволила к нему. Очевидно, ей больше был по нраву фельдшер Лещинский с соседней улицы. Так сказать, партия виднее, положительнее, коли уж всерьез загадывать о будущем дочери…

На всю жизнь запомнился Федору Костюку вечер весной сорок первого года. Он пришел домой к Черемных. У них оказался гость, тот самый Лещинский, элегантно, со вкусом одетый, если правду говорить — интересный внешностью, положительный и тактичный. Только минуту он испытывал замешательство, затем сумел сделать разговор общим, непринужденным и одновременно дал понять незваному Костюку, что здесь он определенно лишний. Федор не намерен был с этим соглашаться.

Приметив, как внимательна к Лещинскому старшая Черемных, Федор вдруг решил удариться напролом: будь что будет!

— Простите, мы с Ольгой условились на семь тридцать в кино. Билеты куплены. Уже пора, да, Оля?

Это было нечто вроде бомбы: она ударила по Лещинскому, задела мать, смутила Ольгу, ибо она ни о чем с Федором не договаривалась и теперь смотрела на него с изумлением. Федор, движимый храбростью отчаяния, крепко взял девушку за руку и, не давая опомниться, увел из комнаты. На крылечке Ольга попыталась высвободить руку, называя его сумасшедшим. Он опасался, что следом выскочит мать. Отступать было нельзя, и он, не выпуская руки, заставил Ольгу идти поспешным шагом.

— Как ты посмел! Ворвался, схватил, потащил!.. С какими глазами я теперь…

— А я с какими?.. С какими бы глазами я стал раскланиваться, чуть не извиняться… перед кем? Пусть ворвался, пусть сумасшедший, но ты со мной, а не с ним. Знаешь, весь день сегодня как на крыльях летал: увижу тебя, услышу тебя. Не могу без тебя работать, ходить, думать, понимать… И хочу, чтобы никто другой пальцем до тебя не смел дотронуться.