Горячее лето - [13]

— Строим! Транспоселковую магистраль, Маня, строим! Ивянского уломал. Хазаров морщится, да терпит.

Девушка угадывала перелом, наступивший у Карпова в отношении к ней. Теперь он ее замечал, шел навстречу. Причиной тому, конечно, узкоколейка. И только. Да, несомненно. Вот и сейчас Карпов пустился в подробные объяснения. Не было рельсов и получить невозможно: в стране голод на металл. Разыскали в старом заброшенном песчаном карьере. Березов с каменщиками отыскал.

Слова у него горячие, а движения сдержанные, скупые. Так и чувствуется сапер, руки которого, может быть, сотни и тысячи раз держали смертоносные мины и не имели права ни разу ошибиться.

«Вот бы с ним по жизни — рука об руку, шаг в шаг… Такого ждала, вот он рядом. Держи! Упустишь!..»

— Через несколько дней все будет готово.

— Задумано — сделано. Правильно, Володя. А мы в воскресенье старую часть Степного озеленим.

— По тому плану?

— План понравился? В жизни будет лучше. Ты придешь помогать?

— Я посажу перед каждым новым домом по желудю, через сотню лет будет два десятка столетних дубов, — хотел отшутиться Карпов.

Маню задела легкость его ответа.

— Не придешь, Владимир? — спросила она чуть дрогнувшим голосом.

Владимиру захотелось подзадорить девушку.

— Прости, Маня, у тебя ведь родители в Ленинграде остались?

— Да.

— Ты здесь, в Сибири, долго собираешься работать?

— Это же неважно!

— Уедешь, и останутся твои зеленые насаждения.

Она обиделась: зачем ему потребовалось повторять слова, только что слышанные от начальника ЖКО?

— Для тебя останутся. Для Никодимова!

— Ты сердишься, Маня? — спросил Карпов, копируя тон, которым Веткина любила задавать этот вопрос.

— А для меня в Ленинграде другие посадят.

— Хорошо, хорошо, — примирительно сказал Владимир.

Но Маня продолжала с упорством, которого он в ней не знал, с внутренним отчаянием, которого он раньше не замечал:

— Ты забыл, как мы закладывали парки Победы в Ленинграде? Неужели и тогда думал-гадал: буду ли здесь жить?

— Да я же тебе не перечу.

— Не перечишь, но участвовать не хочешь?

— Пожалуй, приду.

— Снисходишь? Не люблю этого.

— Три тысячи единиц, три тысячи ям! Сколько же у нас народу выйдет? — несмело усомнился Никодимов, когда утром он и Веткина еще раз просматривали план озеленения.

— Комсомольцы двух организаций выйдут.

— Слишком все-таки широк размах, Мария Игнатьевна. Надо бы немножко сократить. Может быть, пореже рассадим?

— Ну, знаете… — сказала она таким тоном, точно он предлагал совершенно немыслимое дело.

Про себя же Маня опасалась, а вдруг… вдруг люди не выйдут? Тогда скандал. Тогда ей никто больше не станет доверять.

…И вот сейчас ее зовут со всех сторон. Она волнуется. Да и как не волноваться, когда молодежь в пестрых летних нарядах заполнила Степной — почти сотня человек собралась к назначенному часу.

Маня не заглядывала в план — во всех подробностях она знала его на память.

Деревья подвозились на машинах. Тут были и нежные, тоненькие саженцы сибирских кленов, и стройные пяти-шестилетние березки, и совсем большие тополя, кусты декоративной смородины, акация в рост человека. Посадочный материал был подобран заранее в городском лесопитомнике и в лесу пригородного района.

Маня, вся светлая, в ярком платье, появлялась тут и там — и с ее появлением смех взлетал выше, шутки звучали звонче, лопаты глубже врезались в землю.

Как-то само собой получилось, что у Мани появилась помощница — рослая проворная Тоня.

— Я работаю в деревообрабатывающем цехе стройуправления, — просто объяснила она. — Люблю дерево. Стружки в цехе свежестью и радостью пахнут. А тополевые листья по вечерам — счастьем, ведь правда?

Потом их разговоры носили строго деловой характер, однако обе понимали, что отныне они — друзья. Это ощущение возникло сразу, без душевных излияний, без рассуждений об идеалах и вкусах. Их сблизило чувство общности взглядов, которое при первом же знакомстве дает возможность без ошибки угадать родственную натуру, приметить в ней живой отклик на свою симпатию.

Тоня моложе, подвижнее Мани. Ей двадцать. Схватывая все на лету, помощница успевала делать больше, чем сама Веткина. В глазах Тони то сквозило лукавство, то вспыхивал иронический смешок, а подчас проступала глубокая задумчивость.

Повсюду Веткина видела довольные лица. Вот Петя Проскурин. Кислое выражение на мальчишеском лице пропало, славно его и не было никогда. Петя присыпает землей деревцо и разговаривает с малышом из соседнего дома.

— Дядя, а дядя…

— Я еще не дядя, парень. Я — комсомолец, — добродушно поправляет шестилетнего мальчугана Петя. — Не видишь, что ли?

— Вижу… Дядя комсомолец, да?

— Упрямый ты, вижу, бутуз.

Мальчик думает, потом возражает:

— Вы не дядя, а я не бутуз. Я скоро пионером буду. Вот!

— На том и договорились, — согласился Проскурин, отходя. С видимым удовольствием осматривал он результаты своей работы, заправляя под кепку пряди рыжеватых волос.

— Дядя, а что вы делаете?

— Сад для тебя садим. В саду жить будешь, понял?

— Для меня? Нет, вы лучше для всех. Одному в саду скучно играть.

— Ладно. Тогда — для всех.

— А яблоки в саду вырастут? Как в книжке нарисовано…

— Дай срок, и яблоки будут. Не в книжке, а у тебя под окном, парень.