Горячая купель - [47]

— Без шуток! — повысила она голос. — Вы кто, санитарка? Сиделка?

— Допустим, сиделка...

— Нет, вы — строевой командир или сестра милосердия?

— Успокойтесь, товарищ сержант Шапкина, — стараясь быть серьезным, назидательно сказал Батов. — Вам вредно сейчас волноваться.

— Офицер должен быть впереди, а не в обозе на последней повозке!

— Да разве ж можно с офицером так разговаривать, Верочка? — подал свой голос Михеич. — Ты не забывай и о рангах.

На Батова последние слова Верочки и особенно тон, которым они были сказаны, произвели впечатление, похожее на ледяной душ. Ему и на самом деле показалось,, что он чуть ли не умышленно попал на эту последнюю повозку в обозе. И тут же вспомнились слова Юры Гусева: «Роковой ты человек, Лешка». Роковой или не роковой, а дознайся об этом путешествии Крюков — опять хлопот не оберешься. Снова начнутся подозрения, намеки, расспросы...

Батов погрустнел и замолчал. Он с тоской посмотрел на Верочку и повернулся на сиденье лицом вперед. Теперь молчат все, каждый думает о своем.

Верочка сердится уже не на Батова, а на свой язык. Слова всегда выскакивают раньше, чем она успевает подумать, что надо сказать, а чего и не следовало бы. Сейчас ей жалко Батова и немножко — себя.

А думы Михеича по Украине бродят. Есть у него дочка. Такая же шустрая, как Верочка. И по возрасту такая же. До войны в Днепропетровске училась. Есть сын, на год помладше. Тоже уезжал из дому на курсы. Да еще две дочки есть. Все они собрались теперь в родном селе возле матери. Об этом ему написала Марфа, жена. Первое письмо от нее недавно получил. После оккупации кое-как разыскал.

Есть у него еще сын, самый старший, Степан. Да есть ли он? Марфа пишет, что ушел в армию вскоре после него, Михеича. Ни одного письма от него не получали, и теперь ничего не известно. И бродят мысли старого солдата по Украине, вертясь вокруг родного колхоза, который представляется таким, каким был до войны. А Марфа пишет, что узнать его невозможно — все погубили фашисты. Теперь заново отстраиваться начали...

И бегут мысли Михеича по необъятной фронтовой шири в поисках сына, родной кровинки. Может быть, потому у него и к Батову появляется какая-то отцовская теплота. И эти чужие молодые люди начинают казаться родными детьми.

Сколько лет прошло, сколько боев минуло! А сколько народу погибло — того и перечислить невозможно. Трудно надеяться на то, что Степан жив. Однако ж и то сказать, сам Михеич с первых месяцев войны — на фронте. Два раза, правда, смерть к нему подбиралась, и в госпитале побывал... Ну, так ведь то сам Михеич — у него опыт с первой мировой войны копится. Оно, конечно, снаряд или мина не разбирают, у кого какой опыт, кто сколько войн прошел и кому сколько лет стукнуло. Но все же опыт — великое дело. Зеленая молодежь и по своей глупости часто погибель себе находит.

Вот же и суди после всего этого — жив Степан или погиб неизвестно где. У кого семьи на месте оставались; тем и письма надежней шли...

Внезапно сзади, совсем близко, раздался автомобильный сигнал. Мимо повозки, обогнав ее, проскочил старенький ЗИС с цистерной.

Батов досадует: как не расслышал приближения машины! С ней бы можно очень скоро догнать своих. Ясно, что машина с горючим для танков идет. Но раз прошла одна — может пойти и другая. Следующего такого случая пропускать нельзя.

Батов снова поворачивается к Верочке: если появится машина, он издали заметит, а когда подойдет — остановит.

«Ага, — думает Верочка, — повернулся. Может быть, он не очень обиделся?.. А если бы мне так сказали, как я ему — обиделась бы? Конечно! Я бы рассердилась...»

— Михеич, вы хорошо запомнили название конечного пункта? — спросил Батов.

— Чего ж бы я его запоминал. У вас же карта есть, и все пункты в ней обозначены.

— Но ведь когда не было меня, вы ехали и без карты.

— Тю, язык до Берлина доведет... Освал, чи как его там?

— Оствальд, — уточнил Батов. — Неправильно спросите — неправильно и ответят.

— Лишь бы до фрица не попасть, а так все равно в своей армии будем.

Это он только так говорит, а сам понимает, что говорит неправду. Оторваться от своей части, от старых боевых друзей не легче, чем от родной семьи. Все это знают. И Михеич хорошо знает, а сказал так, чтобы оправдать свою забывчивость. Он ночи спать не будет и расспросит всех и запомнит все, а своих найдет непременно.

Батов выскочил из повозки, остановился посреди дороги, поднял руку.

— Чего вы надумали? — сердито крикнул Михеич, придержав коня и обернувшись назад. Верочка приподнялась на локтях и тоже недоуменно смотрит на Батова.

Машина поравнялась с повозкой. Затормозила. Из кабины высунулась вихрастая голова с курносым рябым лицом.

— Куда едешь? — спросил Батов.

— Военная тайна, — бойко отрапортовала голова, весело улыбаясь и сильно окая.

— А чего везешь? — решил Батов до конца разыграть общеизвестную военную присказку, начатую шофером.

— Снаряды танкистам, — хохочет голова от удовольствия, что шутка понята.

— Да ведь ты же тайну выдал!

— Братьям-славянам такую тайну выдать можно. А фрицы сами догадаются, ежели к ним попадешь, — все так же смеется голова и открывает дверцу кабины. — Садись, лейтенант, живо докачу. Отстал, что ли?