Горы высокие... - [2]

Конечно, социальное происхождение накладывает на человека отпечаток. А Революционный студенческий фронт (РСФ) придерживался именно классовой линии. От всего этого я был просто в восхищении. Самое удивительное то, что Хуан Хосе записал меня в члены Фронта, а затем Эдгар Мунгия (Эль-Гато) сделал то же самое, не подозревая, что с легкой руки Хуана Хосе я уже состою в рядах бойцов Фронта.

Однажды Хуан Хосе пришел ко мне и спросил: «Послушай, Тощий, ты готов стать еще ближе к народу и организации?» Боже мой, подумал я тогда, я ведь знаю, зачем ты пришел, я же знаю, зачем я нужен. Я был уверен, рано или поздно это должно случиться, потому что я уже много слышал об этом от христианских социалистов, от преподавателей, от тех, чьи дети уезжали в Леон учиться. Родители предупреждали детей, чтобы те не вмешивались в политику, потому что это может кончиться для них тюрьмой и даже смертью. Политика — это дело взрослых, а не сопливых детей, и от нее не жди добра. Они советовали не связываться с членами РСФ и КУУН (Университетская конфедерация), потому что те симпатизируют русским и Фиделю Кастро, а еще потому, что коммунисты не верят в бога… Они говорили своим детям, что не стоит связываться ни с КУУН, ни с РСФ, потому что ими якобы управляют люди из Фронта, коммунисты, приехавшие из России и с Кубы. Говорили, что парни, которые связывались с КУУН и с РСФ, потом становились членами Фронта и их отправляли в горы. Мысли об этом не выходили у меня из головы. Сначала я думал: как же Хуан Хосе, такой хороший парень, мог заниматься подобными делами? А потом сказал себе: черт возьми, если уж в этом замешан сам Хуан, то, значит, те, кто стоит за ним, не такие уж плохие люди… Однако хорошие они были или плохие, я все-таки страшно боялся лишиться жизни. В душе моей теплилась надежда, что вопрос, который Хуан мне задал, не имеет непосредственного отношения к мыслям и чувству страха, постоянно мучившим меня. И тогда я в ответ спросил: «А ты о чем говоришь? Сам-то ты с КУУН или с РСФ?» «Конечно, с Фронтом», — ответил он.

Я представил себе, что если скажу «да», то меня пошлют подкладывать бомбы… а совсем недавно Рене Каррион подложил бомбу в доме мамы Панчо Папи, и его убили в тюрьме… Разумеется, перед Хуаном Хосе я старался казаться серьезным и спокойным, чтобы не выглядеть трусом в его глазах. Думал я и о другом. А ведь тогда у меня еще не было твердой убежденности, что марксизм — это хорошо. Скорее из чувства доверия к Хосе, чем по убеждению, я ответил положительно на его предложение. Мне так хотелось казаться мужчиной в его глазах, и я хотел бы бороться против диктатуры, но пока что не был уверен и более того — испытывал до некоторой степени страх, а может, и сомнения в способности выполнить данное обещание. Политическая зрелость приходит постепенно. Конечно, есть товарищи, у которых этот процесс происходит совсем иначе, но вот в моем случае все было именно так.

Хуан Хосе похлопал меня по спине и улыбнулся. «Ну что ж, — сказал он, — я свяжу тебя кое с кем. На углу улицы, что напротив церкви Сарагосы, увидишь невысокого паренька, которого ты, может быть, и знаешь: коротенькие вьющиеся волосы зачесаны назад. На нем будут очки, как у сварщика, с позолоченной дужкой… Он спросит тебя: «Ты Омар Кабесас?» Ты ответишь ему: «Да, да, да, он самый, из Сан-Рамона».

И я отправился на встречу… Вдруг мимо меня прошел какой-то парень и спросил: «Как дела, Омар?» Спросил так, будто мы были старыми знакомыми. Я же, как мне показалось, видел его первый раз, но потом выяснилось, что мы знакомы по колледжу Сан-Рамон. После окончания колледжа он был в семинарии в Манагуа, затем уехал в Гондурас, а вернувшись, присоединился к партизанам в горах. Звали его Леонель Ругама. Он был моим первым руководителем из Фронта.

2

Дни в Леоне во время святой недели стоят жаркие, ужасно жаркие. Раскаленные дороги, раскаленный песок, раскаленные сиденья в автомашинах, раскаленные скамейки в парках. И даже из колонок льется горячая вода. Все раскалено здесь во время святой недели. Весь город Леон во время святой недели — это раскаленная жаровня. Город настолько раскаляется от жары, что на улицах редко увидишь машину. В центре города ни души, потому что все уезжают к морю — я имею в виду прежде всего буржуев, которые живут в центре города, где улицы мощеные. Стоит дикая жарища. По обочинам тротуаров носятся собаки, как раз именно там, где ходят люди, потому что туда немного падает тень, но и в тени тоже жарко.

В такую жару закрывалось все, даже магазины. Открытой оставалась лишь таверна Прио, что находится в конце парка в здании, построенном еще в колониальную эпоху. Дом был двухэтажным, а балконы выходили в парк. В этом заведении стояло десять столов со старинными стульями, и, помню, там был аппарат, издававший странный звук, настолько сильный, что он разносился по всему пустому парку.

Заведение Прио было очень популярным — там часто заводили классическую музыку, там можно было спокойно скоротать время, посасывая вкуснейший фруктовый напиток и прекраснейшие конфеты лечебуррас.

В свои шестьдесят Прио был человеком очень подвижным. Был он небольшого роста, с белым цветом кожи, и мы часто называли его клерикалом, потому что он включал на всю мощь свой проигрыватель и ставил пластинку с мелодиями из кинофильма «Иисус Христос — суперзвезда». Монашенки из колледжа Асунсьон, что находился неподалеку от парка, пошли посмотреть этот фильм и вылетели из кинотеатра на самой середине картины, заявив, что в ней нет никакого уважения к богу. Они страшно рассердились на Прио.