Горы и оружие - [87]

— Правда не на их, правда на вашей стороне. Не говорите им — ничего и никогда.

— Но, Жизи, — резко вмешалась Кэти. — Ведь Айвор и не может сказать то, чего не знает. Он ничего не знает о вагонах.

— Лично мне, — сказал Кюмон, — все равно, что вы сделаете с этим злосчастным грузом оружия, но только, прошу, никаких эксцессов на французской земле.

Тут бы разговору следовало и кончиться — по виду Жизи все поняли, что продолжать сердить пантеру в клетке опасно. Но Эссекс упорно не желал расстаться с темой.

— Насколько могу судить, — сказал он Мак-Грегору, — вам остается либо принять меры к ликвидации вагонов, либо возвратиться в Иран с поджатым хвостом.

Мак-Грегор уже дважды обжег себе язык горячим мясом; он сосредоточился всецело на своей вилке, а окружающие ждали, как он будет защищаться.

— Вы совершенно правы, — сказал он Эссексу.

— Ах, но это смехотворно, — сердито вскинулась Кэти. — Айвор даже и не думает возвращаться в Иран. С Ираном навсегда покончено.

— Разве? Неужели?

— Мы остаемся жить в Европе, и говорить не о чем, и давайте переменим тему.

Жизи сделала вид, что поражена известием.

— Да вы шутите, Кэти!

— Нисколько не шучу.

Кюмон поднял бокал с бургундским.

— Итак, за окончание увлекательного и романтического эпизода!

И опять на этом разговор следовало бы кончить, но Эссекс, видимо, твердо решил защитить от Мак-Грегора что-то свое жизненно важное, глубоко личное.

— Я двадцать с лишним лет знаю Мак-Грегора, — произнес Эссекс, — и знаю, что не в его привычках так легко уступать.

— На этот раз он уступит, — сказала Кэти.

— Полно, Кэти. Вот и вы тоже боитесь дать ему говорить за себя, — сказал Эссекс.

— Кэти информировала вас правильно, — сказал Мак-Грегор. — Мы остаемся в Европе.

— И давайте переменим тему, — повторила Кэти. — Зачем касаться наших домашних дел?

— Грешен — и приношу извинения, — сказал Эссекс.

— Да, грешны, — сказала Кэти. — Вы словно испугались, как бы Айвор в чем-то не победил вас наконец.

— Все вы, я вижу, глупите... — начала Жизи. Но Мак-Грегор тронул ее за локоть, и она, вскинув плечами, сказала: — Не думаю, чтобы черта уже была подведена. И Ги не думает. Он говорил мне...

— Ничего я тебе не говорил, — жестко сказал Мозель. — И черта подведена — по крайней мере, разговор наш окончен. Довольно, Жизи.

— Приказание Кэти, — насмешливо шепнула Жизи Мак-Грегору. А тот, обведя Мозеля, Кюмона, Эссекса длинным взглядом, мысленно решил уже, что завтра же разыщет Таху и наметит вместе с ним самый действенный план уничтожения вагонов.

Глава тридцать третья

Но Таха исчез. Ни Эндрью, ни Сеси не знали, где он. Его не оказалось и в комнате у курдского студента-медика, где он приютился; Мак-Грегор побывал там на следующий день, но узнал от медика лишь то, что Тахи нет в Париже. Не выяснил Мак-Грегор ничего толком и у курдов, продававших брошюрки в запруженном народом внутреннем дворе Сорбонны.

— В Женеву уехал, по-моему, — сказал один.

— Да нет. Готов поклясться, он в Париже, — опроверг другой.

Догадываясь, что Таха в Марселе, Мак-Грегор вернулся домой к двум часам дня, к последним известиям. Если Таха уже взорвал вагоны, то, быть может, сообщат по радио. Но известия были заполнены одним: политическим кризисом, охватившим страну. В Тулузе нет хлеба. Гавр объят забастовкой, и двадцать тысяч рабочих устроили шествие к центру города, французские футболисты отказались признавать государственные органы руководства спортом, по всей Франции бастует теперь девять миллионов человек. Ожидается, что сегодня на стадионе Шарлети, на студенческом митинге, объявит наконец свою позицию Мендес-Франс.

Когда Мак-Грегор после обеда вышел прогуляться по гравию двора, из каретника прошаркал шлепанцами Марэн и подал ему конверт.

— Под воротами нашел, — сказал Марэн.

В конверте была записка на персидском языке от Тахи, назначавшего Мак-Грегору встречу. В Сорбонне, в пять часов, под статуей Виктора Гюго. По очень важному делу.

Мак-Грегор не стал возвращаться в дом объявлять Кэти, куда уходит, а торопливо вышел со двора и, лишь дошагав до улицы Вано, вспомнил не без удивления, что за воротами ни на кого не наткнулся. Видимо, они уже так уверены в победе, что сочли дальнейшее изматывание и провокации лишними, оставили его в покое.

Пройдя по безлюдной улице Ренн, он взял наискосок к Сорбонне, через сад. Во дворе Сорбонны ему пришлось проталкиваться сквозь толпу студентов, шумевших, споривших, теснившихся у сотни размещенных вдоль стен книжных лотков, — у каждой фракции свой лоток. Он подошел к статуе Гюго и увидел, что под обеими мышками у каменного старика красные флаги. Терпеливо дожидаясь на ступеньках, Мак-Грегор смотрел, как среди двора группа революционных студентов предает что-то сожжению.

— Дядя Айвор!..

Вид у Тахи усталый, но в глазах по-прежнему затаена насмешка, адресованная всему, что духовным калибром мельче Тахи, и даже потрепанная одежда его все больше начинает смахивать на небрежное облаченье борца за идею.

— Мне сказали, тебя нет в Париже.

— Да, я уезжал... Вот что. Давайте, дядя, пройдем через зал, чтобы, если за вами наблюдают, сбить их со следа.

Он повернулся, быстро прошел через двор в здание, а Мак-Грегор за ним — в шумный старый Большой амфитеатр, до отказа набитый бунтарями студентами, иностранцами, зеваками, агентами тайной полиции. На возвышении, у видавшей виды кафедры, сидел бородатый студент в темно-бордовом джемпере, держа микрофон и сося сгущенное молоко из тюбика. Он прокричал в микрофон: