Горшок - [2]
Но я не об этом хотела… Я о другом. Вот вы сказали: плохие соседи. Плохое плохому рознь! Избави бог, я про Гнесю худого не скажу, она не злая и даже подаст нищему ломоть. Но когда ей вожжа под хвост попадет – пронеси ты, господи! Стыд и срам! Другому я бы ни словечка, но вам, вам можно, по секрету, тсс, молчок… она своего мужа того, поколачивает…! да-да… тайком от всех… «Ах, Гнеся, Гнеся, – говорю я ей, – побойтесь бога, как вам не совестно, бога побойтесь». А она в ответ: «Это не ваше дело». А я ей: «Да ну вас к шуту!» А она мне: «Пускай шут унесет того, кто сует свой нос в чужой горшок». А я ей: «Ослепни тот, кто лучшего не видал». А она мне: «Оглохни тот, кто любит подслушивать…» Вот бессовестная!
Но я не об этом хотела… Я о другом… Вы сказали, что я люблю чистоту. Не откажусь, верно люблю, когда кругом чисто, ни пылиночки. Чем же это плохо? А она, Гнеся, стало быть, не терпит, что у меня все сверкает-играет, убрано-прибрано, чистота-красота… А к ней загляни! Пакость, мерзость, грязь до ушей, помойное ведро полнехонько – бррр!.. С самого утра, не успеют глаза продрать, у них уже начинается столпотворение. Разве это дети? Сущие черти, а не дети. Разве их можно сравнить с моим Давидкой, с моим сыночком! Мой Давидка, дай ему бог здоровья, весь день в хедере, а как придет вечером, тоже без дела не сидит: либо молится, либо занимается, либо книжку читает. А ее черти? То жрут, прости господи, то ревут, то дерутся, то без дела околачиваются. Скажите сами, при чем тут я, если бог ее наградил оравой сорванцов и озорников, а мне он послал чудного сыночка, настоящий брульянт, чистое золото, не сглазить бы, потому что я над ним немало слез пролила, ох, немало. Вы не смотрите, что я женщина. На моем месте ни один мужчина не выдержал бы. Иной мужчина, не при вас говорить, конечно в тыщу раз хуже женщины. Чуть жизнь немного припрет его к стене, он уже не человек! Да что далеко ходить. Взять хотя бы Осю, сына Мойше-Аврома. Пока его жена Неха была жива, все шло хорошо. Но как только она умерла, он сразу опустился, повесил голову, раскис… «Ося, – сказала я ему, – Ося, бог с вами, возьмите себя в руки, ничего не попишешь. Смерть жены, говорю, ведь это божья воля. Как там сказано в наших святых книгах – бог дал, бог и взял. Да вы это лучше меня знаете».
Но я не об этом хотела… Я о другом. Вот вы сказали – единственный сын. Он, верно, у меня один-единственный, как солнышко в небе. Неужели вы его не знаете! Имя ему дали по моему свекру, по Довиду-Гиршу, значит. Посмотреть на него – вылитый отец, дай бог ему долгой жизни, как есть мой Мойше-Бенцион, – и росточком такой же, и лицо такое же желтое, испитое, и весь он такой же тощий, слабенький, кожа да кости, еле-еле душа в теле… Доконали, его, беднягу, и хедер, и книги, и молитвенники. «Хватит тебе, сынок, говорю, хватит надрываться, отдохни малость, посмотри, на кого ты похож, поешь, выпей чего-нибудь, хоть чашечку цикория». А он в ответ: «Спасибо, мама, пей сама, тебе нужней, ведь ты работаешь, надрываешься. Хочешь, я тебе помогу корзину с базара принести!» А я ему: «Не выдумывай. Таскать корзины тебе не пристало. Мои враги (а их у меня хватает) этого не дождутся. Твое дело учиться, набираться ума-разума». А сама глаз с него не свожу, до чего на отца похож, как две капли, и кашляет точно так же, боже ты мой, за что мне такое наказание! Как начнет кашлять, у меня сердце кровью обливается. Разве можно передать, чего мне стоило его поднять, в люди вывести. Сколько муки я приняла, сколько страданий. Ведь никто, ребе, никто не верил, что мой сынок, мое чадо выживет, потому что не было на свете болезни, не было заразы, которая бы к нему не пристала. Чем он только не болел! И корью, и оспочкой, и скарлатиной, и железками, и дифтеритом… Сколько я над ним бессонных ночей просидела, одному господу богу известно. Но, видно, дошли до всевышнего мои вдовьи слезы, и я дождалась радостного денечка, когда моему чаду сравнялось тринадцать лет и он стал совершеннолетним. Но не думайте, что этим дело кончилось. Вот слушайте. Однажды зимним вечером шел мой сынок из хедера и вдруг видит: идет по улице призрак, весь в белом, и руками размахивает. Долго ли ребенку испугаться. Он так и обмер, потерял сознание и свалился в снег. Кто знает, сколько он там пролежал, покамест его не нашли и не принесли домой. А как его в чувство привели, он заболел по-настоящему и пролежал, на горе своем матери, в жару, в бреду целых шесть недель! Чудо из чудес, что я все это перенесла. Чего только я с ним не вытворяла: и обет давала за него в синагоге, и «продавала» его, и обратно «выручала», и новое имя ему прибавила (Хаим
