Городок - [56]

Петруха работу оставил, повернулся с интересом.

— А разве нельзя было не разрушать? — спросил наивно.

Шохов покачал головой.

— Нельзя. В том-то и дело. Бревна всплывут потом, какой-нибудь катер протаранят. Да ведь отжило. А она, дура, не понимает. Орет, и все тут. Хозяин скарб погрузил — и молчок. А кошка — животное бессознательное... Но если посудить, выходит, она больше хозяина, что ли, переживает?

— А ты чего, не переживал бы?

— Я сейчас в своей деревне напереживался,— как отмахнулся Шохов.— Ну, а тогда я еще молод был, да вроде и чужое. Сейчас, когда без дома намаялся, думаю, не смог бы рушить. У меня, как у той кошки, душа бы разорвалась...

Шохов стал раздеваться, шаркая ногами по избе. Но носки на ночь не снял, был февраль, и в окошки и в дверь сильно задувало. К утру, как ни топи, домик так выстуживался, что пробирало под полушубком. Поэтому, бросив дров и глядя раздумчиво на высокое гулкое пламя, Шохов посидел на корточках, почесываясь, вздохнул:

— Ты не сердись на меня, Петруха. Я же вгорячах наобещал, когда и раздумывать некогда. А ведь доставать материал-то надо. Ты, если хочешь, не делай, я ему деньгами на ремонт дам, он не обидится...

Петруха сидел, склонясь над своей работой, молчал.

Не этот ли разговор, о кричащей кошке, вспомнил Шохов два года спустя, когда проснулся ночью в своем доме, напуганный неожиданным слухом, но еще больше своим собственным предчувствием скорой беды.

Теперь часто по ночам лежал он, прислушиваясь к дальнему тревожному звуку, которого не существовало в природе. Этот звук рождался в глубине его потревоженного сознания, как в самые опасные времена. Потом медленно затихал, замирал в нем, сходил на нет. Но лишь до поры.

Однажды он проснулся с ясной головой и твердым пониманием того, что надо делать. Впервые он четко и неизбежно понял, не обманывая самого себя и не закрывая глаз, что не просто Вор-городку, а именно его дому, его семье, с тех пор как они приехали, лично ему, угрожает реальная опасность. Он, только он один, как мышь на корабле, чувствовал ее приближение. Необходимо было, не поднимая шума, не возбуждая постороннего интереса, все выведать. Чтобы первому, опять же, предугадать свою жизнь на несколько мгновений вперед, потому что именно такой человек всегда в выигрыше перед остальными. Успеть опередить и события и время и успеть принять меры, чтобы защититься.

Однажды в каком-то спортивном интервью со знаменитым футболистом он прочел и запомнил, как тот объяснил свой успех. Он так сказал: «Все дело в том, что я у ворот на несколько мгновений опережаю соперников, чувствуя, предвидя, куда упадет мяч. Только и всего».

Вот что главное в жизни: на несколько мгновений раньше определить, куда упадет мяч... Хоть здесь далеко не спорт, нет!

В управлении Спецмонтажа, где он имел своих дружков, никто ему членораздельно ответить не мог. Тут нужно было действовать иначе. И он стал действовать.

Ах, что там многоумеющие и ловкие агенты, наводняющие промышленным шпионажем капиталистические страны! Он в одиночку провел операцию, которая и не снилась слюнявым молодчикам в затрепанных детективах, ибо они творили какую-то сверхполитику, не всегда понятную неискушенному читателю, вскрывая сейфы, похищая документы, брильянтовые сокровища! Он же боролся за свою жизнь, за то, что ее составляло,— вот этот дом, последний, единственный оплот в жизни. Так он считал, и так оно было на самом деле.

Французские духи, подаренные простой практикантке-чертежнице в закутке возле проектной конторы, было ничто в сравнении с тем, что он получил тогда.

Перед ним лежала на столе калька с планом городских строений, культурных центров, магазинов, детских садов, рынка, промышленных мелких объектов. Один из них — опытным глазом строителя он засек сразу и вцепился, хищно сверля это место,— выходил на Вальчик, и дальше шла странно заштрихованная площадка, которая, как бы не замечая, рассекала их Вор-городок пополам, удобно располагаясь на месте нынешних времянок, в том числе и ЕГО, ШОХОВСКОГО ДОМА.

В целом план для того, кто мог что-нибудь понимать в планах или читать чертежи, был великолепен. В нем возносились к солнцу белые этажи высотных домов, в нем шумели фонтаны, цвели клумбы, наполнялись детскими голосами зеленые бульвары и, словно нарисованные (пока действительно только нарисованные), на синем небе красовались огромные рекламы. Город был хорош, что и говорить. Но сейчас он вовсе не радовал Шохова, как в день его приезда, а вызывал глухое раздражение.

Даже не город, нет, это было бы неправдой. Он по-своему любил город не за то, что был к нему причастен как жилец, а причастен как строитель. Как жилец он спокойно переживал чужую для него красоту, считая, что она достаточна для него и тем, что он может ею издали любоваться. Так любуются на чужую женщину, жену, вовсе не желая никогда считать ее своей.

Но было среди всего на плане такое, что и вывело Шохова из себя,— это бананохранилище. Трудно определить, да еще в момент, когда он слишком напряжен и взволнован, именно ли ОНО станет на месте ЕГО дома... Но то, что ОНО само по себе существовало, взвинтило и без того натянутые нервы Шохова и вызвало откровенную злобу.