Города в полете - [263]

Все молчали.

— Очень хорошо, — сказал Амальфи. — Прекратить отсчет.

— ОЧЕНЬ ХОРОШО, МИСТЕР МЭР. ДО СВИДАНИЯ.

— До свидания, — пораженно произнес Амальфи.

— Я бы не хотел говорить то же самое, если вы не возражаете, — сдавленным голосом произнес Хэзлтон. — Это слишком близко приближает ко мне утрату вас всех, чтобы я мог это вынести. Я надеюсь, все сочтут, что я и так сказал это.

Амальфи кивнул головой, и только затем понял, что этот жест невозможно разглядеть внутри шлема.

— Я согласен, — сказал он. — Но лично я не чувствую себя обделенным. Я любил всех вас. И у вас остается моя любовь, которую вы можете забрать с собой, как она остается и со мной.

— Это единственная вещь во вселенной, которую можно отдать и по-прежнему хранить, — сказал Мирамон.

Пол задрожал под ногами Амальфи. Машины готовились к моменту неописуемого рывка. И звук их гула был приятен; и таким же было ощущение пола, стола, комнаты, горы, мира…

— Я думаю… — произнес Гиффорд Боннер.

И с этими словами все кончилось.

Сперва для Амальфи не существовало ничего, кроме внутренностей скафандра. Снаружи была даже не тьма, а просто ничто, что-то невозможное для взгляда, словно то, что нельзя увидеть за пределами угла вашего зрения. Никому ведь не удавалось еще увидеть тьму позади своей собственной головы, это просто невозможно увидеть, так что остается только предположить, что она — существует там. И все же через некоторое время, Амальфи обнаружил, что все еще может распознать своих друзей, как часть общего круга, хотя и комната и все что в ней было, исчезло вокруг них. Он не знал, как он чувствовал, что они все еще рядом, но он мог это ощущать.

Он знал, что не существовало никакой надежды на то, что он мог бы с ними переговорить; и действительно, пока он пытался разобраться в том, откуда он понимал, что они вообще рядом с ним, они начали отдаляться от него. Круг начал расширяться. И безмолвные фигуры стали уменьшаться — не с расстоянием, ибо здесь не существовало никаких расстояний, но тем не менее, каким-то образом, они все же покидали друг друга. Амальфи попытался поднять руку в жесте прощания, но обнаружил, что это почти что невозможно. К тому времени, когда он закончил этот жест, все остальные пропали, исчезли полностью, оставив после себя лишь столь же быстро улетучивающуюся память, подобную памяти о запахе духов.

Он остался один и теперь должен сделать то, что должен. Так как его рука была поднята, он продолжил ее движение, чтобы выпустить кислород из своих баллонов. Несреда, в которой, похоже, он висел, вроде бы стала менее сопротивляющейся; метрическая структура уже начала самоорганизовываться. И все же оказалось почти так же трудно затормозить свой жест, как он его и начал.

Тем не менее, он остановил его. Какой смысл во вселенной того рода, которая как он видел, только что умерла? Природа обеспечила две таких вселенных и приговорила их к гибели в один и тот же момент. Так почему бы не попробовать что-то иное? Ретма из своей осторожности, Эстелль из своего сочувствия, Ди из своего страха дадут рождение какой-то версии стандартной модели; но Амальфи пинал стандартную модель до тех пор, пока весь крепеж не вылетел из нее и поэтому столь устал, раздумывая о том, что едва смог заставить себя вдохнуть оставшийся кислород. А что произойдет если, вместо этого, он просто прикоснется к кнопке детонатора у себя на груди и позволит всем элементам, из которых состоит его тело и скафандр, мгновенно превратиться в плазму?

В этом заключалось непознанное. Но именно непознанного он и хотел. Он снова опустил руку.

Не было никакой причины для задержки. Ретма уже произнес эпитафию для Человека:

— У  н а с  п р о с т о  н е  х в а т и л о  в р е м е н и  н а  т о,  ч т о б ы  и з у ч и т ь  в с е,  ч т о  м ы  х о т е л и.

— Да будет так, — произнес Амальфи. И он прикоснулся к кнопке над своим сердцем.

Началось созидание.