Город Зга - [9]

— Не знали, — отрезал я, — Да, не знали. Долетало кое-что. Обрывки, галиматья… Чему было верить? От кого — знать? У меня нет родственников в Зге. У неё тоже, — кивнул я на Велу.

— И что, ни каких предчувств? Ничего не накатывало на вас?

— Мысли приблудные. Промельки снов, путаница.

— Нет, — почти шепотом сказала Вела, — у меня не промельки. У меня раза два были… картины. Странные. Я просыпалась, гнала эти сны. Старалась забыть, не верила.

— Не сны это, ребята, — вздохнул Пенёк, — Если бы сны. Мнэ. Я был там. Зимой.

— Зачем? — спросил я.

— У меня дядька. В Солотове. Он мне заместо отца… был. Я на похороны ездил. Там мне порассказали… по большому секрету.

— Так Солотово, это ж где!

— Всё верно. Не близко. Три часа машиной до Зги. Мнэ. Да только никто не ездит туда. Ни машиной, ни пешком, никак.

— Ну понятно, зона.

— Ничего не понятно тебе. Не зона это уже. Была зоной…

— Слушай! — разозлился я, — Ты можешь рассказать вразумительно, всё по порядку? Не мутить воду.

Он философски воздел взгляд к потолку.

— Жалко, ребята, что вы не прихватили ничего выпить.

— Н-ну извини. Мы как-то… Думали, будет не до этого. Серьёзные вещи.

— Серьёзные. Мнэ-э, — задумчиво теребил он щетину на подбородке, — О-оч-ч… серьёзные. До того серьёзные, что нам просто не обойтись без бутылки. Вы погодите пять минут, я сбегаю к Горынычу позаимствую. У него есть. Сиди-сиди, отдыхай. Дело свойское. Сосед мой наверху. Гаврилыч-Горыныч… Отдыхай. А Вела… конечно-конечно, похозяйничай — что-ни-будь на закусь, там на кухне, всё, что найдёшь. Я щас.

Пенёк исчез. Вела звякала тарелками, хлопала холодильником.

— Тебе помочь? — крикнул я.

— Я сама. Не люблю, когда мужики путаются на кухне.

Я оглядывал Пеньково жилище. Я бывал здесь несколько раз. Давно, в первые годы нашей внезгинской жизни. Ничего здесь не изменилось. Или я забыл… Ничего. Я изменился. Вела изменилась. Пенёк остался почти прежним.

Пенёк… В детстве-юности я знал его неблизко, он жил на соседней улице. Да и здесь мы встречались лишь по большим праздникам, не как друзья-закадыки, просто, как земляки. Это первые годы, а потом всё реже, урывочней и в конце концов почти забыли друг о друге.

Пенёк был столяром Божьей благодатью. Он делал столы, кровати, стулья. В подвале, в его маленькой мастерской было уютней, чем здесь в комнате. Хотя и здесь вся мебель была сработана его руками. Если бы Пенёк был предприимчивей и благоразумней, он стал бы одним из самых богатых людей в этом городе.

Дело в том, что он мастерил не просто стулья-кровати. Он делал странную мебель. Он говорил, что она живая, и это было не такой уж неправдой.

Металл, пластмасса, стекло не имеют души и жизни, у них есть лишь состояние. Дерево имеет душу и жизнь. — Так же, как человек, — утверждал Пенёк.

И когда жизнь самого дерева гаснет под топором или пилой, жизнь души дерева продолжается в древе-сине, в том, что из неё сделано. И если деревянные вещи равнодушны к человеку, они безлико служат ему, лишь выполняют своё предназначенье и душа их спит. Если же они, в ответ на любовь человека, примут и полюбят его, они сделают его жизнь счастливой.

— Уж я знаю, — глубокомысленно ухмылялся он, — Сам раньше был лиственницей. Что не веришь? Ну и дурак.

Был он лиственницей, или не был, вопрос смутный. Кстати, Пенёк — вовсе не кличка, а именно фамилия, чуть смягчённая, с подвинутым удареньем, на самом деле, по паспорту — Александр Пынек. Случайность?

Он делал свои стулья-кровати очень медленно. Никогда не лакировал их, лишь покрывал легким слоем морилки. Вещи его были неброски, не вычурны, не роскошны и далеко не всем нравились. Он никогда не продавал их кому попало. Он делал стол, стул или кровать на заказ, на человека, как шьют костюм или платье. Он знакомил заказчика с вещью и, если вещи не нравился человек, он вежливо отказывал ему в заказе и возвращал уплаченные деньги. — Я делаю вам не стул, — говорил Пенёк, — Я спосабливаю для вас друга. Он может жить только с вами. Для других он будет пустой деревяшкой.

Многие посмеивались над его россказнями, не принимали их всерьёз. Некоторые верили. Были у некоторых основания верить. Были… Час отдыха на сработанном им стуле равнялся нескольким часам спокойного глубокого сна. За столами его руки спорилась самая сложная работа, решались самые заумные задачи, сводились к общему ладу самые непримиримые мнения. На кроватях, сделанных в его мастерской, сладчайше спалось и любилось, и дети, рождавшиеся от этой любви, были необычно красивы. Ребёнок, спавший в детской кроватке Пенька, почти ничем не болел и развивался быстрее сверстников.

Почему так происходило, никто не знал, и сам Пенёк знал немногим больше других.

— Всё дело в вас, — туманно рассуждал он, — В том, насколько вы сможете простичься деревом-сутью, потоками наивов его: наивом терпения, наивом незлобства, наивом честности, прямоты… Дерево проживает каждый год по одной жизни, маленькой, но полной жизни: от весеннего рожденья-расцвета, до летнего плодоносья, до осеннего увяданья-старости и зимней смерти. Потому в нём, в дереве — великие силы новоначал, преодолений, совершенствий. Дерево не умеет сдаваться судьбе. И подлым, и трусливым быть не умеет. Оно поделится с вами своим величием и покоем. А из вас примет вашу тщету-суету и погасит её в себе. Если заслужите.