Город заката - [56]

Лиза, забравшись на развалины и пропав в косматом протуберанце, зевком хватала солнце. Взор мой парил. Он утопал в световой дымке, стремясь вобрать весь ландшафт, весь до последней различимой детали. Апельсиновые сады тянулись внизу сизыми кучевыми рощами по обеим сторонам петлистой грунтовой дороги. В них на ветках под густой листвой висели закатные солнца: срываешь один плод, разламываешь, выжимаешь в подставленные губы, на пробу, утираешься от сока, идешь дальше, от дерева к дереву, выбирая. Лиза, носясь под деревьями, заигрывается с собаками сторожа, берет на себя их внимание. Черные дрозды с желтыми клювами, оглушительно распевая, перелетают, перепрыгивают от куста к кусту в сухой блестящей траве. В ней я однажды наткнулся на огромную черепаху. Размером с пятилитровую кастрюлю, черепаха обнаружила на своем панцире несколько вырезанных и расплывшихся по мере роста букв.

Обрывки писем содержали, кроме личных признаний, призывы приехать. Женский почерк (более мелкий, округлый и тщательный) отказывался ехать в небезопасную Палестину и призывал адресата приехать на Новый год самому. Письма было стыдно читать. Сейчас мне скорее непонятно, почему я решил оставить их на том же самом месте (ясное дело, стыд, вызванный осознанием подглядывания, должен был загаситься исследовательским интересом), чем то, каким образом они там сохранились, в развалинах под открытым небом… Мужской почерк (раздельные прямые высокие буквы) в подробностях излагал, как происходит сбор урожая, какие деревья насаждаются в низинных местах города, как возделываются плантации, какие сельскохозяйственные машины планируется в будущем году купить, а какие придется взять в аренду. Женский почерк сообщал, кто присутствовал на похоронах дедушки, как были обставлены поминки…

Там, в окрестностях Реховота, на взгорье, я мог несколько часов просидеть на возвышенном месте — перед ландшафтом заката. Что думал при этом, я никогда выразить не мог. Кажется, тогда происходило рождение нового стремления, нового движителя. Однажды это совместилось с чтением.

Мне было двадцать лет, на коленях у меня лежал «Улисс», я курил сигареты «Nobless» и занимала меня только одна серьезная мысль: каким образом в главе «Навсикая», изобразительный ряд которой в первой половине текста остается принципиально черно-белым, во второй половине вдруг необъяснимым образом вспыхивает всеми оттенками радуги? Задумавшись и не найдя ни единого прилагательного, ответственного за это преображение, я стал перелистывать страницы и наткнулся вот на что:

Не walked back along Dorset street, reading gravely. Agendath Netaim: planter's company. To purchase vast sandy tracts from Turkish government and plant with eucalyptus trees. Excellent for shade, fuel and construction. Orangegroves and immense melonfields north of Jaffa. You pay egity marks and they plant a dunam of land for you with olives, oranges, almonds or citrons. Olives cheaper: oranges need artificial irrigation. Every year you get a sending of the crop. Your name entered for life as owner in the book of the union. Can pay ten down and the balance in yearly installments. Bleibtreustrasse 34, Berlin, W. 15.[9]

Все это означало только одно: несколько дней назад, в развалинах, я читал письма Блума, обращенные к Мэрион. И если бы не стояло после этого абзаца «Nothing doing. Still an idea behind it»[10], я бы и вправду принял бы все это за чистую монету.

ВНИЗ С МАСАДЫ

Дорожные воспоминания, как правило, вызываются дорогой, вот и недавно в заснеженных дебрях Калужской области — наверное, внутренне борясь с морозной тьмой, — я вдруг вспомнил, как мой приятель в 1991 году два семестра копил деньги на велосипед, в апреле купил его и в первые же выходные отправился из Реховота в Иерусалим.

К концу дня он выдохся на горных подступах к Святому городу и пристегнул своего ослика на замочек на первой встретившейся автобусной остановке. Сел на автобус и весело заночевал у друзей.

Утром он рассчитывал с новыми силами вертеть педалями, теперь под горку. Но не вышло: он нашел свой велосипед разбитым в пух и прах — уж не знаю, чем его саперы подрывали.

Димка восклицал: «Ты представляешь, ни спицы, ни покрышки!..»

Слово за слово, и дальше припомнилось, как поначалу в ту зиму я был прикован к закату — не мог оторваться от него, вечерами путешествуя в облаках солнечного света, и на выходных никуда не ездил, оставаясь в Реховоте и в его окрестностях. Только с начала апреля я стал постигать одиннадцать климатических зон Святой земли.

В поездках в Негев, куда зачастил к родственникам, я постепенно смирился с монотонностью полупустынного пейзажа, до которого субтропические пейзажи нисходили, перелистываясь поворотами за широким панорамным окном «мерседеса»… Как вдруг мы сбили верблюда. Это было уже в темноте, и удар был страшен, будто по коробку с жуком (мною) внутри со всей силы щелкнули пальцем.

«Наше счастье, что мы в автобусе. Самое страшное для водителя легковой машины — это сбить верблюда, — объяснил мне сосед. — Капот подсекает ему ноги, и вся масса костей влетает в салон», — нервно хохотнул он, когда мы снова, после приезда полицейских, тронулись в путь.