Город - [91]

имя, жизнь человека, неизвестного мне, Юлий не говорил об отце своем, и я даже не знал его отчества, то есть имени деда моего, любимого, Юлия: тоже жизнь… уже канувшая в беззвучную Лету. Умирая от жажды, я выпил… Юлий, мы еще договорим, коли я принужден еще длиться: в загадочном времени… выпил чашу с водою из Леты, как различно берут свою меру поэты. Где для одного всей жизни важнее:…И Бога глас ко мне воззвал: Восстань!.. и жги сердца людей, так другому почему-то важнее, что изрекут или подумают о нем люди. Глупец, хотел уверить нас, что Бог гласит его устами. Смотрите; как он наг и беден. Как презирают все его!.. Вот где ужас-то, как сказала бы наша Насмешница. Говоря, беззвучно, Насмешница, не умел вымолвить, даже беззвучно, ее легкое имя. И не испытывал ничего, кроме мертвой усталости, и вы помните, Юлий, как расширялись, темнея, чудесные ее глаза, когда она изумлялась строчке гения. Господи: как наволхвовала она свою кончину. Наволхвовала, в маленькой и чудесной, дивной изяществом рукописи: которая явилась чашею смерти. Вот где ужас-то. Ведь если всерьёз, то нельзя написать ни строчки: жутко. Ведь если для одного как труп в пустыне я лежал было началом, то для другого лежал один я на песке долины, и жгло меня — но спал я мертвым сном стало провиденным концом, ведь один. пишет Я памятник себе, а другой Нам лечь, где лечь, и там не встать, где лечь, и то и другое: истина. И потому лишь: сбылось. И может быть, Юлий, нужно писать лишь про то, что уже достоверно случилось, и даже единым глазком не засматривать в будущее? и жить умно, из боязни, и Трепетности… но ведь лживо; и скучно-то как!

V

Юлий, говорил я, глядя на деревья в снегу, из чего рождается в нас боязнь бесстрашия? Юлий; Юлий Сергеевич, думал я, вы единственный в мире из живущих, с кем мне будет нужно и радостно говорить. Так я думал, не зная, что Юлия нет: в чистом моём, холодном и заснеженном мире. Что Юлий умер в те осенние ночи, когда я лежал неподвижно и чувства мои скитались в бреду.

Зима шла, от синего утра к ночи, и вид ее не изменялся. И мой ум оставался почти неподвижен. Мне снились деревья в снегу.

Мне виделось летнее, прохладное море. Как облака, как парусный флот, издали выплывали, с рассветом, летучей грядою стихи, мне не нужно было их вспоминать, думать, помню я их или нет, они приходили, торжественные, величавые:…владеет наших дней Всевышний Сам пределом, дивное восемнадцатое столетие, родина российского стиха, но славу каждому в свою он отдал власть. Коль близко ходит рок при робком и при смелом, то лучше мне избрать себе похвальну часть, теперь мало кто из живописцев умеет писать парусные корабли, а они выплывали, словно облаков воздушная гряда, шли очень медленно, и вблизи оказывались громадными и пугающе крепкими, сбитыми из твердого дерева,

корабельного дуба и железных полос, и удаляясь, становились воздушной грядой, и славно умереть родился человек. Гений, парадоксов друг: родился умереть. И славно умереть родился человек. Введением обстоятельства образа действия само действие переменивалось, грамматика делалась философией, и синтаксис, как знал я давно, являлся мировоззрением… давние вечера с Юлием: какие-то синие, мягко грохочущие ветра… не имеющие отношения к моему нынешнему бедному уму. И славно умереть родился человек, и державинское: жизнь — жертвенник торжеств и крови, жертвенник, здесь я задумывался надолго, и вечер синий и лай собак, жертвенник торжеств и крови, гробница ужаса, любови, гробница, и вновь немощный разум мой слабел, гробница ужаса, любови, громадная книга: в трех словах, и славно умереть, и приходило пушкинское не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи, и самым тревожным и важным мне виделось здесь ни помыслов, и я думал вновь о природе бесстрашия, я знал, что это не смелость, не отвага, явления различных порядков, и недаром написано в книге, про отважного капитана: что стоила его суетная смелость перед лицом такой ночи? В атаку ходят вместе! но каждый умирает в одиночку! так кричал свирепо майор Качурин, когда мы, по его мнению, вяло, внимали военной премудрости, семь ранений и две медали: его война. Идут в атаку вместе, а умирают в одиночку. Что хотел он нам этим сказать? И пушкинский капитан Миронов, умирать так умирать, дело служивое, и это спокойствие уже сродни чистому бесстрашию, и Куликово поле, где под конскими ногами умираху, веселое дело, под конскими ногами, и каждый: в одиночку, и вспоминалась мне книга про июньское высокое небо, зелень лесов и реку Березину внизу, танки Гудерйана на переправе, и войти нужно в стену заградительного огня. Взрыв ослепил нас, и когда мы вновь стали различать самолеты и небо, то на месте ведущего бомбардировщика увидели огненный шар, всё увеличивающийся в размерах. Два других самолета звена были отброшены далеко и, крутясь беспорядочно, падали. Самолет комэска с клубами огня как бы растворился в синем воздухе.

…Боже мой, думал я. Боже мой, сколько сотен веков рожали женщины девочек, передавая им это! нежный, тщедушный комочек, жизнь, и последняя родила мальчика: затем, чтобы нежным летним утром его превратили в огненный шар? Величавая моя Старуха, умершая на лавочке возле морга, жила когда-то юной девочкой, очаровательной и недоверчивой, и в какую-то из ночей, или в тихий летний послеполуденный час, узнала первого из своих избранников, и носила в себе детей, и рожала, мальчишек, они выросли, они умерли раньше, младшего расстреляли, а старший утонул вместе с подорвавшимся на мине кораблем в декабрьской Балтике, вечное и суеверное заблуждение моряков, но всем почему-то кажется, что зимой гибнуть в море тяжелее, неужели женщины много сотен веков рожали девочек, чтобы их бесценнейший