Город - [21]

и Медного Всадника, гордого украшения берегов Невы, вечного конвоира и вечного узника Города, не знали еще… люди не смеют коснуться грядущего, обреченные вечно творить его, и зловещие, неистребимые пророчества, юродивый захлебывающийся крик, что Петербургу быть пусту! — вспыхивают в миг катастроф с пронзительностью и отчаянием озарения, и кажется, что легко, очень легко в белой, бледной ночи зачатия Города, обреченного колдовству, увидеть: в черную, осеннюю ночь все громы, все бури, несчастья, проклятия рухнули на безумием созданный Город, шторм рушит с чудовищным треском деревья, Город по крыши захлестнут морем, буря разбивает тяжелые, пузатые корабли о верхние этажи дворцов и церквей, в огне молний загораются шпили и кровли, горит в аспидной черной ночи шпиль собора Петра и Павла, шпиль церкви Троицы, горит храм Исаакия, прежний, еще со шпилем, горит шпиль Михайловского замка, горит Зимний дворец… треща, как громадный костер, пылая, взлетает на пене шторма Исаакиевский мост, горит от зажигательных бомб Адмиралтейство, горит Сенат, огненным ураганом вздымаются великие пожары вдоль Мойки и вдоль Фонтанки, медленно рушится дом Адамини, а за Крепостью, в три четверти неба, разворачивается такое зарево, что тускнеют в нем все остальные пожары: горят аттракционы Народного сада, подожженные немецкими летчиками, и вода сверкает в черной ночи, отражая то красный огонь, то ослепительный белый, огненно-черная ночь, и проходят десятилетья, войны, смерти, рождения; петь я в этом. ужасе не могу!.. и происходит вдруг таинственный поворот в сюжете. Таинственный поворот в сюжете. Гений ремарки: белая ночь. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно всё как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей… В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей, в Летнем саду цветут липы, вечерний фейерверк в честь взятия Данцига, и чистой публике на потеху показывают пленных французов, и пленные турки, выписанные Екатериной в Балтийской флот, моют палубы русских фрегатов, вдоль решетки Летнего сада прогуливается пленный Шамиль, пленные шведы бьют сваи по берегам Фонтанки, пленные шведы мостят Невскую першпективу, строят деревянный Аничков мост, пленные немцы, каменщики и плотники, восстанавливают дом Адамини. В Шереметевском, как и в Летнем саду, цветут липы. Июньским утром по Летнему саду идет Александр Сергеевич Пушкин.

ХIII

— Да, — тряхнула головкой убежденно она, и улыбнулась, одною из самых редких, мечтательных своих улыбок. — Июнь. Тысяча восемьсот тридцать четвертый год…

— Впервые за много весен и зим, впервые за всю его жизнь ему выпали семь дней покоя. Прошение об отставке лежит в канцелярии графа Александра Христофоровича. Наталья Николаевна с детьми в Полотняном Заводе… и он обедает вновь у Дюме, лениво шутит о Софье Остафьевне, и думает о Софи Карамзиной, уплывшей в Италию, о великой княгине Елене, прекрасной Елене, легко задумчив, волен и одинок…

счастлив. Перемена всей жизни настолько близка и уже ощутима, что не хочется даже мечтать ни о чем: просто счастие независимости; чего многим другим не постичь. Июнь теплый, душистый. И всё по утрам: утренняя вода рек, черемуха, липы, жасмин… всё пахнет счастьем. Пушкин пишет Петра, в июне тридцать четвертого он уже Пушкин. Уже поздний, написавший Медного Всадника, Пиковую Даму, уже с легкой Улыбкой заметил он о своих детях: утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на аничковских балах, и легко, на вечный вопрос, ответил: История принадлежит поэту, он счастлив бродящей в тенях листвы и солнечных пятнах независимостью, он волен. Живет у Оливье, налево вот здесь за углом, где прежде жил Гнедич, утром идет в Летний сад, во фраке, не верь фразе в письме про халат, он горько насмешничает над женой, идет, легкомыслен, задумчив, и кто может представить черные звездные пропасти его мира, переживаемого так легко, и с кровавою трудностию! я почти поняла, ужаснувшись, когда прочитала: …умираю я, как бог средь начатого мирозданья!.. и великая тайна, каким же ему виделось его мирозданье; живущим ее не постичь…

(День, между тем, начинался. Чувствовалось, что день будет солнечным. Уже воробьи галдели восторженно за Фонтанкой в Летнем саду. Кто-то прошел по набережной уже утренним, отдохнувшим шагом, приветливо напевая: а-а нам все равно, а-а нам все равно!.. песенки из кинофильма Бриллиантовая Рука в ту весну пели все и везде.)

— …Высокую меру души, по которой никто из нас, трусов, не осмелится жить, не отважится, и позволить себе делать всё, что биографам может и не понравиться, писать матерно в письмах, ночью браниться с дворником и прибить его, проиграть в одну ночь десять тысяч, умереть при ста тысячах долгу: государь император уплатит, говорят, написал он Нащокину, что несчастие лучшая школа: может быть; но счастие лучший университет… ему во всей жизни остались лишь два дня счастия, до понедельника, второго июля… до записки испуганного государевым гневом Жуковского, прошение об отставке будет взято назад, и Натали, вопреки несогласию мужа, привезет в Петербург сестер, с чего всё и начнется, затем жизнь в квартире Вяземских, и затем дом Волконской, где спустя сотню лет учредят музей… не люблю дом Волконской! Квартиру ту не люблю, и он сам не любил, ужасно; вспомнить лишь раздражительность и нервозность, какими обставлен был въезд в ту квартиру. Тридцать четвертый год, год последних надежд. В тридцать шестом он не мог уже ничему воспротивиться, его жизнь стала ему