Город - [3]

В том году к занятиям приступили еще два парня из нашей деревни, совсем еще юнцы, один из них к тому же доводился Галло кузеном. Я не хотел, чтобы они появлялись в нашей комнате, чтобы там Галло не говорил. — Я им ни няня, — возражал я, но истинной причиной моего негативного отношения к ним было прежде всего то, что я начал стыдиться нашей, в, общем-то, нескладной компании. К тому же в тот момент у меня появился новый друг, совсем еще юный студент, блондин. Я был знаком также и с его сестрой. Они выросли в городе, в зажиточной семье; парня звали Сандрино, а сестру — Мария. Сандрино мог часами говорить о театре и был в восторге от нашей комнаты — мансарды, от беспорядка, творившегося в ней, и от вида, открывавшегося из нее, на крыши города. Как ни странно, но, прежде, чем познакомиться с ним, я еще раньше познакомился с его сестрой, не помню только где, то ли во время какой-то поездки, то ли на танцах; она отметила, что наша мансарда пользовалась широкой известною во многих семьях, и, что отзывы о ней были самыми различными, от нелестных до восторженных, все зависело от возраста судящих о ней.

Сама Мария считала, что все это возможно было и занимательно, но только зачем надо было напиваться и посещать женщин лишенных какого-либо вкуса. Мария произнесла слово «занимательно» на распев, как умеют произносить только девушки ее круга — в ее устах это слово звучало необыкновенно красиво — и, поскольку я решительно отверг предъявленные обвинения, она недоверчиво покачала головой и понимающе улыбнулась. Как бы то ни было, но именно, благодаря ей, я познакомился с Сандрино, который только что поступил в университет. Сандрино сильно привязался ко мне и к некоторым моим сокурсникам, которые были не прочь с ним подискутировать. Познакомился он и с Галло, в одно из его последних появлений в городе перед защитой диплома. Как-то вечером я привел его к нам, потому что, в отличие от своей сестры, Сандрино говорил о попойках как о чем-то вполне закономерном и особо подчеркивал, что ему нравится в нас, прежде всего сила и деревенская грубость. Об это он мне говорил неоднократно; в этих своих суждениях он был еще совсем ребенок. И, поскольку я к тому времени почувствовал в себе определенную перемену, мне было от этого как-то неловко.

На следующий день, ранним утром, Галло снова уехал в деревню. Я же остался один в пустой огромной комнате и, лёжа на кровати, в предрассветной дымке глядел на стол, усеянный тарелками, стаканами и обрывками бумаг. Я все еще не пришел в себя от ночной пирушки, старался представить себе как Галло едет сейчас в поезде к себе в деревню, и, прищурив глаза, от нечего дела разглядывал контур бутылки, четко выделявшийся на фоне подоконника и кусочка неба в окне. Сандрино, и в самом деле, был умным парнем; он одинаково охотно с нами смеялся, пел, спорил; но особенно любил поговорить о некоторых книгах. Неожиданно раздавшийся звонок заставил меня подскочить с кровати.

Это был Сандрино; он пришел ко мне в столь необычное время, так как никак не мог уснуть; он принес мне на завтрак немного хлеба и фруктов. Пока я одевался, мы перекинулись несколькими словами о проведенном вечере, и, Сандрино, стоявший лицом к окну, заметил, что каждый, обитавший таким образом на чердаках, должно быть чувствовал себя счастливейшим человеком. — Беда в том, что все предается, — ответил я. — Видел бы ты нас с Галло в прошлом году, когда мы в этот час спускались с холмов, полностью протрезвевшие и смертельно уставшие.

— Значит, вы поднимались ни свет, ни заря, — заключил Сандрино.

— Нет, мы там находились всю ночь.

— И утро, естественно, было вашим.

— Одних только женщин не устраивает такая жизнь, — продолжал я. — Они и слышать не хотят о ней.

У Сандрино была отменная черта — он мог говорить о женщинах без тени смущения. И в этот раз он спокойно заметил:

— Женщина — утром, это должно быть прекрасно. Между тем я взял немного черешен и начал мыть их в воде.

— При желании утром можно сделать все на свете, — продолжал я. — Но вот только, где её взять такую женщину, которая могла бы удовлетвориться парой черешен и разглядыванием городских крыш?

Сандрино все время буквально не сводил с меня своих глаз.

— Что до меня, то я предпочитаю черешни, — закончил я свою мысль.

Ведя разговор в подобном ключе, мы немного навели порядок в комнате. Сандрино заметил, что, хотя Галло и был весьма приятным субъектом, он не был столь разносторонним как я. — Он не плох для какого-нибудь вечера с песнями, но не более. Когда же я ему сказал, что Галло был моим наставником и учителем, он только слегка улыбнулся — улыбкой своей сестры.

В часов девять утра мне послышалось, как кто-то дотронулся до двери и тут же раздался долгий протяжный звонок. Сандрино предупредил меня: — Возможно это Мария. Она мне сказала, что будет в этих краях. — Я возразил смущенно: — Но она здесь никогда не была.

— Ну и что из того, — ответил Сандрино спокойно.

И, действительно, это была Мария, очаровательная и одновременно такая негодующая по поводу длиннющей лестницы, которую ей пришлось преодолеть, и, пришедшая взглянуть собственными глазами на нашу берлогу. Она скривила губы при виде бутылок и стаканов, сваленных в кучу на подоконнике, и поинтересовалась у меня, кто убирает комнату. — Привратница, — ответил я. Затем Мария не без иронии взглянула на дверь.