Город на воде, хлебе и облаках - [2]

Айв том еще, что проблемы проживания Ослика и его трудоустройства в Городе не просто не были решены, но и не могли решиться. Потому что Город и его обитатели настолько были притерты друг к другу, что не только Ослик, но и любой пришлый шмок благородных кровей, будь это даже пан Кобечинский, Городу пришелся бы не по вкусу. (Я забыл уточнить – второй пан Кобечинский, потому что один пан Кобечинский в Городе уже был, и его было уже выше крыши.) Не говоря уж о кармане, который, несмотря на всю притертость жителей, у каждого был свой, и запускать в него руку ради какого-то Ослика любой горожанин счел бы посягательством на его частную жизнь без возмещения убытков.

И был один молодой еврей, недавно (лет 527 назад) прошедший курс юного еврея, то есть подвергнувшийся бармицве, по имени Шломо и по прозвищу Грамотный, сын Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна. А матери у него не было. То есть она у него наверняка была, так как история не зафиксировала случая, чтобы дети рождались без матери. Но когда Шломо родился, у его отца, Пини (Пинхуса) Гогенцоллерна, родилось еще несколько детей. Ибо у него было пятьсот жен и наложниц без числа. Как у одного моего знакомого Соломона. И все родившиеся в этот день детишки перепутались. И установить материнство – ну никак. За Шломо приглядывала некая Ривка, по возрасту утратившая статус наложницы, коя и воспитывала Шломо и учила его грамоте, пока ее не угнали в первое ассирийское пленение. И научить Шломо грамоте ей удалось, и, полагаю я, удалось весьма и весьма, но прозвище Грамотный он приобрел позже. И заслуженно. Так что не ради красивости языка я употребил этот эпитет, а по необходимости указать на специфические особенности этого самого Шломо. И на то, что в будущем вам помогло бы отличить его от Шломо Сироты, с улицы Распоясавшегося Соломона, у которого отца тоже не было, как, впрочем, и матери. Так как было ему 94 года, а сейчас не начало времен, чтобы евреи жили безразмерно (во всяком случае, рядовые евреи, без претензий), даже если им это никто не запрещает. И передвигался Шломо Грамотный ногами, а Шломо Сирота – на инвалидной коляске.

Так вот, Шломо Грамотный, обнаружив на площади Обрезания безродного Осла, огляделся вокруг и, не найдя в нем соответствия эстетике Города, попытался вытеснить его с площади Обрезания в квартал, носящий иной этнический колорит, в котором Осел чувствовал бы себя более комфортно, прижился бы там, обрел любовь, и, возможно, великий арабский поэт арабского квартала нашего Города Муслим Фаттах сложил бы об этой любви поэму. А то вот в соседних местах Омар Хайам вовсю свирепствует со своими рубаями. И есть подозрения, что их запомнят в позжие времена. Об этом туманно рассуждал некий Бенцион Оскер, вернувшийся из тех краев и общавшийся с тем самым Омаром Хайямом. Зачем Омару Хайяму общаться с Бенционом Оскером, осталось неясным и по прошествии столетий, а может, Бенцион Оскер и не общался с Омаром Хайямом, во всяком случае посторонних свидетелей общения не было. И вообще неизвестно, зачем Бенцион Оскер подался в те края. Есть у меня большие подозрения, что мотался он туда только для того, чтобы вернуться. Но в память об этом событии он открыл в переулке Маккавеев (бывший Котовского) хлебную лавку. Почему нужно было в честь встречи с Омаром Хайямом открывать хлебную лавку, а не винную, осталось неясным, но вот уже несколько веков Бенцион Оскер продавал совершенно потрясающие пятничные халы. Есть сведения, что он вообще никуда не мотался, а прибыл в Город совсем не так и хлебную лавку открыл по другим, не столь возвышенным, соображениям. (Это я придумаю потом.) А в промежутках между субботами, временем совершенно никчемным, толковал о Хайяме с садовником Абубакаром Фаттахом, братом великого арабского поэта Муслима Фаттаха, обитавшего в арабском квартале. Так вот, полагаю я, а возможно так полагал и Шломо Грамотный, поэт Муслим Фаттах, брат садовника Абубакара Фаттаха, напишет поэму. И эта поэма о великой ослиной любви прославила бы в веках арабский квартал наравне с цифрой 0, врачом Абу Али ибн Синой и камнем Каабы.

Но Осел уходить не собирался. Ничего не хочу утверждать, но, возможно, у него были на Город политические виды типа приобщения еврействующих обитателей Города к миру Аллаха, Милостивого, Милосердного, дабы спасти их для спасения, где их ожидают семьдесят девственниц и гурий без числа. Вот он и упирался. Не знаю. Но уходить не собирался. И мадам Гурвиц, жена портного Зиновия Ицхаковича, опять же Гурвица, прогуливающаяся по площади Обрезания с малолеткой Шерой, опять же Гурвиц, в процессе изгнания Осла участия не принимали. Потому что, миль пардон, Осел и женская половина Гурвицей складываются в неприличный моветон. А уж о мадам Пеперштейн, что слева, и говорить не приходится. Она просто отвернулась, делая вид, что пребывание Осла на площади Обрезания к ней не имеет никакого отношения. Мол, где она – и где Осел. И какая между ними может быть связь – это, вы, сочинитель, слишком много на себя берете, и если бы был жив реб Пеперштейн (или если бы он хотя бы когда-нибудь существовал в природе, так как никаких следов его пребывания в Городе ни в начале начал, ни во времена рассеяния, ни во времена Реконкисты, ни при присоединении к России во время второго (или третьего?) раздела Польши, ни в советские времена я не обнаружил. Пока. То вам, господин сочинитель, я даже не знаю что!