Город на холме - [202]

− Сказал – есть возможность открыть в Канаде дело, нельзя упускать.

− Но зачем?

− Ну что вам непонятно? Кому-то очень хотелось, чтобы мой сын не давал показаний. Кто-то был готов платить за это деньги. Может быть, у вашего мужа есть богатые родственники?

Да, ага. Это он всегда всех содержал. Ну ладно, дали – дали, я бы, конечно, поблагодарила, если бы знала кого. Еще Рамбам писал, что анонимно даваемая цдака наиболее угодна Небесам.

Таким образом, без убитых и без главного обвинителя из громкого дела о кровожадных поселенцах вышел пшик. На Шраге остался висеть только ущерб, причиненный правительственной и арабской собственности, ущерб, который он без запирательств признал. Он получил три года тюрьмы, что было по-настоящему суровым приговором. Обычно у нас за ущерб собственности вообще не сидят. Пришлось все-таки побыть декабристкой, накликала себе. На наше счастье, в тюремном управлении сидели не великие психологи. Если бы они хотели по-настоящему наказать моего мужа, они бы запихнули его в общую камеру с шумными людьми и лишили бы возможности уединиться. Но протокол в отношении радикальных поселенцев был четким – как можно больше изоляции, чтобы не влияли на окружающих. Шрага три года просидел в одиночке только с книгами, без интернета. Внутритюремная изоляция не помогла, что-то перевернулось в сознании людей за стенами заведения. Решение активно сопротивляться ликвидации стало костром, который уже нельзя было погасить. От костра летели искры, и там, где они падали, таял лед безразличия и обреченности. “Мы вам Гиват Офиру устроим”, − говорили поселенцы на других форпостах. Солдаты и даже полиция отказывались выгонять. Этих отказов стало столько, что через какое-то время людей за это просто перестали сажать, мест не было. А я ходила в тюрьму на свидания и объясняла детям, почему мы проводим шабат без папы.

Алекс отсидел свои семь лет и меньше чем через месяц привел на объект несколько десятков человек на урок Торы и работы по озеленению. Тали пришла впервые, до сих пор ее хватало только на мужа и на дочь, а каждый раз возвращаться на пепелище было выше ее сил. В одинаковых джинсовых комбинезонах и белых косынках мама и дочка возились на грядке, как будто не было всего этого кошмара. В тот раз мы не ожидали, что кто-то останется ночевать. И тут выступила Хана-Адель Моргенталер. “Я остаюсь”, − сказала она родителям. “Где?” − не поняла Номи. “Здесь”, − ответила отроковица и показала на караван с бабушкиной библиотекой.

Заселение и легализация пошли по второму кругу, но я уже не могла этому отдаваться, потому что заболел Ярон. Мне всегда казалось, что он никогда не будет страдать от одиночества, что все его любят и ищут его общества. Но одно дело ходить с человеком на концерты, спектакли и выставки, а совсем другое – ухаживать за ним, когда он умирает. Ярон умирал от той самой болезни, которую, по всеобщему убеждению, Господь посылает таким, как он, в наказание. Приходили его ученики из школы, но в последний месяц это уже было не зрелище для впечатлительных подростков. До конца с ним остались отец, Орли и я. Мейрав и Смадар вернулись из своих послеармейских вояжей и тоже навещали регулярно.

− Ну что же ты так убиваешься? – утешал меня Ярон, как будто он был старшим, а я младшей. – Я прожил жизнь так, как хотел. Она была замечательная, моя жизнь, яркая и красивая.

− Но мои младшие дети так и не узнали тебя. Не узнали, какой ты умный, тонкий, как с тобой интересно и хорошо. Не могла же я учить их врать отцу. Это бы их убило.

− И правильно, что не стала. В вашей семье и так хватает табуированных тем.

Что верно, то верно. Бедный Шимон, сколько еще тычков и щелчков ему предстоит вынести, сколько раз ему еще напомнят, что его настоящий отец террорист, а мать… какая есть. Я все-таки понимала его, как никто другой, моя собственная гиюрная эпопея меня закалила. Я научила его, как это сделать, − вцепиться зубами и когтями в свое еврейство, каждый день заново его отстаивать, упереться насмерть: мое, не отдам, и самоутверждайтесь за мой счет, сколько хотите, все равно не отдам. Но я все-таки была взрослая девушка, а он маленький мальчик. На ночь – любимая сказка “Гадкий утенок” по-русски и шма исраэль. Его еще пришлось уговаривать ехать учиться в Штаты после армии. Яла, яла, вали отсюда. Я до сих пор не понимаю, почему клевали только Шимона. Рахель до восьми лет росла абсолютно счастливой. И тут наше правительство решило сделать очередной жест доброй воли и выпустить нескольких террористок-пособниц, в том числе Фейгу. Это нарушило фейгину рутину до такой степени, что она начала думать. Это плохо кончилось. Она повесилась в камере на разорванной простыне и оставила записку, адресованную Гитте Лее. У тюремного начальства хватило человечности не обнародовать содержание записки, и что там было, мы так и не узнали. Фейгина боль закончилась, а наша только началась. Подстрекаемая известно кем, эта дженинская семейка вздумала отсудить у нас детей. Рахель боялась идти спать, чтобы ее у нас не забрали во сне. Есть она тоже перестала, ее рвало буквально от всего. Анорексия сожрала ее, остались одни глаза.