ФЕДОСЕИЧ. И слава богу.
НАСТАСЬЯ. Да ведь что куют? Нет чтобы косу кому новую, лемешки там, серп али по домашности что… Всё вашу мужицкую снасть убойную — мечи, да топоры, да для копий железки… Нет, видать, близко они, татары эти!
ВАСЕНА. Ой, боюсь я татар! Хуже грома боюсь… Уж поедем лучше в Заречье, тетенька Душа! А? Поедем! Вон, кажись, и дождик поутих малость.
Все прислушиваются. В это время ливень, словно нарочно, еще яростней обрушивается на тесовую крышу. Где-то вдалеке грохочет гром.
АВДОТЬЯ. Вот тебе и приутих! Видно, только разыгрывается гроза-то…
ВАСЕНА. Всё одно — поедем, тетенька. Я татар и во сне-то увидеть боюсь, не то что наяву.
НАСТАСЬЯ. Упаси господи!
ФЕДОСЕИЧ. Эх ты, Настасья — долгой язык! Всех напугала — и хозяйку, и девчонку, а себя пуще всех. У страха, известно, глаза велики. да ведь мы, рязане, народ ученый, паленый, стреляный, нас теперь врасплох не возьмешь. У хорошего хозяина как? Тучка еще во-он где, край неба, а он уж сенцо под крышу везет: как бы дождиком не замочило. Так и мы: зря не страшимся, а от ворога сторожимся. Он еще, может, и в седло не сел, а уж мы наготове. Так-то! Не зря под татарской грозой с дедовских времен живем… Да ведь и то сказать: не всякий раз они под самую Рязань подходят. А и подошли — так еще не взяли. А и взяли — так еще в полон не угнали. А и угнали — так отбить можно. И такое бывало.
НАСТАСЬЯ. Бывать-то бывало, да только сам погляди: Рязань наша старая, а дома все новешеньки. И потемнеть-то дерево не поспевает. От пожара до пожара живем.
ВАСЕНА. Ох!…
АВДОТЬЯ. Что ж ты это, Васенушка! Со страху всю шерсть спутала. Держи, не спускай! А ты бы, Федосеич, лучше нам про свою жар-траву досказал. Как это он, мельник твой, в лес ходил?
ФЕДОСЕИЧ. Мельник-то? В лес? Ходил. Идет он, стало быть, идет… Где болотище, там по кочкам, где пожарище, там по пенечкам. В гору да под гору, под гору да в гору… А на горах, глядит, красным-красно: поспела рябина-ягода! Ну, стало быть, самое ему времечко: третья рябинова ночь настает…
ВАСЕНА. Какая-такая рябиновая?
ФЕДОСЕИЧ. Аль не слыхала? Всякое лето по три рябиновые ночи бывает. Первая — как цвет зацветет, вторая как в завязь пойдет, третья как поспеет рябина-ягода. Ночи эти грозовые, бурные, по этим ночам жар-трава цветет.
ВАСЕНА. Может, и нынче ей цвесть? Гремит-то как, а?
ФЕДОСЕИЧ. Что ж, что гремит? Пора не та. Первая-то ночка миновала уж, до третьей далеко, да и для второй, кажись, срок не настал… Ну вот, стало быть, к самой к полуночи дошел мельник-от до места. Глазами-то не видит, руками шарит — тут ли оно, древо-то заветное…
ВАСЕНА. Это какое же древо, дедушка?
ФЕДОСЕИЧ. Известно какое. С одного корня, с одного комля три вершины растут. Ну, стал он меж корней. Стоит, ждет — что будет. А кругом тихо. Улеглась непогода. Ни в траве не шуршит, ни в листве не шелестит. Да тёмно, тёмно да душно, словно в могиле… Вдруг как зашумит в лесу, завоет, загукает! И ветер пошел… С ног валит, волоса из головы рвет. Пал он наземь, за землю руками держится. А земля дрожкой-дрожит, затряслась вся, в небе гром грянул — и будто солнце ночью взошло. Это, значит, расцвела она, жар-трава самая!
НАСТАСЬЯ. Ох, батюшки-светы! Расцвела!
ФЕДОСЕИЧ. Расцвела… Зашел он, стало быть, с правой стороны, сорвал цвет огненный рукою правою и в белый платочек увернул… Увернул — и пошел назад обратною дорогою. А травы у него под ногами змеями вьются, путаются, хватают — как руками держат, деревья к нему гнутся, ветками хлещут, и всё одним шумом шумит: "Брось!"
АВДОТЬЯ. Бросил?
ФЕДОСЕИЧ. Не таков человек был, хозяюшка. Да и не зря оно говорится: кто страху не боится, тому сама земля-матушка помощница, тому жар-травой владеть. Клад ли рыть, сад ли садить — во всем тебе удача будет. Ну, он это и помнит. Идет себе, идет, по сторонам не глядит, назад не оглядывается… Одну думу думает: дойти, донести!… Глядь, ниоткуда взявшись, стоит перед им человек — не человек: ноги — что корги, руки — что корни, борода по пояс…
Дверь в сени внезапно открывается.
ВАСЕНА. Ой! Кто там?
В избу входят двое: один — пожилой, бородатый, загорелый мужик, другой — молодой парень с кузницы, Тимош. Он весь в саже, рукава засучены до локтей. Оба они укрыты от дождя одной рогожей.
(Облегченно вздыхая.) Ох! Да это ж Тимош!
ФЕДОСЕИЧ. А ты что думала, лешой?
ПОЖИЛОЙ МУЖИК. Из лесу, да не лешой. Здоровы будьте, хозяева!
Женщины молча кланяются.
ТИМОШ. Вот я тебе, Авдотья Васильевна, гостя привел. Хозяина-то на кузне нет, отлучился на час, а гость дальний, утомился с дороги, оголодал, должно…
АВДОТЬЯ. Просим милости — нашего хлеба-соли откушать. Ильинишна, давай-ка на стол, что есть в печи. Васена, спустись в подполье — нацеди квасу.
Тимош собирается уходить.
Постой, Тимош, и ты кваску испей! Холодненького! Небось жарко там у вас, на кузне-то…
ТИМОШ. От меду да от квасу нет, говорят, отказу. Так и быть, погодим. (Садится у двери на лавку.)
АВДОТЬЯ. А ты, гость дорогой, садись к столу, не обижай хозяйку.
ГОСТЬ (усаживаясь и степенно разглаживая смоляную бороду). Благодарствую, хозяюшка, на хлебе, на соли, на ласковом слове.
ФЕДОСЕИЧ. А что я тебя, батюшка, словно видел где? Ты ране на кузнице-то у нас не бывал?
