Город Львов - [3]

— А тебя как звать–то? — обнял беднягу Гундырев.

— Номер триста тридцать семь. На «мове» — «трЫсто трЫдцять сим».

— Ох и задурили вам голову малорусским наречием, — вздохнул москвич.

Номер 337 заплакал.

— Ну, после покаешься, — успокоил Гундырев. — Ты сам–то львовянин?

— Куда там! Русскоязычных львовян всех повыбили. Я из Луцкого гетто збежал.

— Луцкое гетто? Для сионистов что ли?

— Да нет! — нетерпеливо пояснил номер. — Сионисты–то с ними за одно. Гетто как раз для русскоязычных.

— Так и зовётся?

— Официальное название: «Колония для такЫх, шо нэ володиють дэржавною мовою».

— А есть такие, кто «овладел»?

Номер 337 сплюнул.

— Предатели всегда найдутся, — пояснил он.

Часть восьмая. Горе.

Когда–то тут был Русский культурный центр. В первые дни «нэзалэжности» его окружили танками и расстреляли их гранатомётов. Теперь остались одни руины. На обгоревших стенах чернели националистические надписи. Посреди некогда роскошного актового зала стояла изуродованная статуя Пушкина: вандалы одели её в вышитую «сорочку» и вложили в рот кусок сала.

Именно сюда привёл Гундырева номер 337.

— Смотри, родимый, — прошептал он.

Кулаки Гундырева невольно сжались. Он выхватил походный блокнот и стал писать. Правда! Вот, что он должен сказать в Москве! Родину нужно предостеречь.

— А–а–а! — выкрикнул вдруг номер 337.

Из тёмного угла разрушенного здания на них надвигался бандеровец и шароварах и «вышиванке». Длинные «вуса» и «осэлэдэц» свисали до пояса.

— Назад! — в ужасе крикнул Гундырев, прячась за сломанной колонной.

— Ребята, я это, — раздался знакомый голос. Гундырев просиял — перед ним стоял Семёнов. Друзья обнялись.

— Что за маскарад? — не перестал удивляться журналист.

— Нам, чекистам, иначе нельзя, — пояснил работник органов. — Врага надо усыпить.

— П–предатель х–хохлятский! А говорил, б–будто Н–НАШ! — обрёл дар речи номер 337. — Н–ну, м–муч! Р–реж!

— Полноте, — от души рассмеялся Гундырев. — Это наш парень, московский. Просто переоделся.

— Сотрудник российских органов Василий Семёнов! — отдал честь переодетый бандеровцем чекист.

— А–а–а… — облегчённо протянул 337, падая без чувств.

Но Семёнов привёл его в чувства.

— Ты — информационный источник, — пояснил Василий. — От твоих показаний зависят миллионы людей. Говори!

И бедняга заговорил. Шаг за шагом, открывались москвичам новые ужасы. Пытки, допросы, унижения.

— А коменданткой в гетто была Мэри Кристмес.

— Кристмес? — уточнил Гундырев. — Американка, что ли?

— Вроде того. Феминистка.

— Ну, это одно и то же, — понимающе кивнул Василий.

— За каждое слово на русском языке она отрубала палец. Вот!

Он показал изуродованные руки. Пять с половиной пальцев отсутствовали.

— Это — за русизм, — пояснил номер, указывая на половинку пальца, — Я сказал «прыйматы участь» вместо «браты участь».

Москвичи поморщились при звуках «мовы».

— А что делали, когда не хватало пальцев? Что рубили тогда?

Номер тяжело вздохнул. Москвичи поняли: о некоторых вещах лучше не спрашивать.

— Я ещё хорошо отделался, — пояснил 337…

Часть девятая. Подвиг.

Они крались по сумрачным улицам. Солнце садилось. В предзакатных лучах зловеще блистали жёлто–синие знамёна УПА–УНСО, развешенные украинствующими «нэзалэжниками».

— Осторожно! — шепнул Семёнов. Друзья спрятались за поруганный бюст Тютчева. Вовремя. По улице проехала девушка на «ровере» (малороссийской разновидности велосипеда, используемой для мучений русскоязычного населения). К заднему колесу было привязано тело профессора Деникина. Историк был ещё жив.

— Зумка! — шёпотом пояснил номер 337. — Это не худшее её зверство.

— Куда уж хуже! — нахмурились москвичи.

— Бывает! Поймала она русских военно–морских офицеров и пытает: что, мол, такое «Дэнь Злукы». А кто не знал — заперла в русскоязычном ночном клубе и подожгла.

— А что за «Злукы» такой? — удивился Гундырев.

— Дык когда петлюровцы с бандеровцами объединились, чтоб наступить на права России.

— А может и правильно… — задумчиво произнёс Семёнов.

Все посмотрели на него.

— Плох тот офицер, что не знает повадки врага в лицо. Таким в НАШЕЙ армии не место.

— А которые и знали, тех того–с… в Харьков. К Серму в лапы.

— Тоже бандеровец? — спросили москвичи.

— Не просто бандэровец, а ещё и мэльныкивец, — пояснил номер. — Выгнал русскоязычных харьковчан на площадь Дзержинского и давай «мове» учить. В мороз. Кто отказался — тех водой, из шланга.

— Дзержинского?! — возмутился Семёнов. — Какое кощунство!

— Я его спасу, — добавил он.

— Кого?

— Профессора. У нас ведь, у гэбистов, как? Сам погибай, а товарища выручай…

Чекист выскочил из–за бюста. Ребром натренированной ладони перерубил стальной трос, привязывавший профессора к велосипеду.

— Спасибо, голубчик! — без чувств произнёс историк, распластавшись на средневековой мостовой.

— О, ще москаль!!! — заревела появившаяся из–за угла толпа малоросов. В россиянина полетели раскалённые «варэныкы» (разновидность изуродованных малоросами пельменей). Масса сомкнулась на Семёновым. Он пал гибелью храбрых.

Деникин отполз за бюст Тютчева. Друзья перевязали ему раны.

Часть десятая. Жертва

В костре пылали книги — Ленин, Сталин, Брежнев. Над огнём висел огромный котёл с красной кипящей жидкостью.