Город - [41]

Я услышал сдавленный всхлип. Поднял голову. Нина чесала лоб, ладонью прикрывая глаза, а губы стиснула, будто приказав себе молчать.

— Четверо держали ее за руки и за ноги. А она уже и не сопротивлялась. Да и что тут… Сорок килограмм всего в ней было. Думала, они ее сейчас убьют, ей было уже все равно. Ей уже хотелось умереть, она только этого и ждала. Но они ее не убили. Абендрот говорит мне: давай пилу. Но не взял, а встал так, чтобы я ему сама эту пилу в руки вложила. Мы все были в комнате — и я, и Нина, и Галя, и Олеся. Они нас согнали сюда. Хотели, чтобы мы все видели, — такое у нас было наказание. Мы же ей сбежать помогли, поэтому должны теперь смотреть. И все немцы курили… бегали по морозу, искали девчонку, можно и покурить, — и вся комната в дыму. А Зойка такая спокойная лежит — кажется, вот-вот улыбнется. От них уже так далеко, что им ее не достать. Только она ошибалась. Абендрот рядом с ней на колени встал и что-то на ухо ей шепчет. Не знаю, что он ей сказал. А потом взял пилу, приставил ей к лодыжке и начал пилить. И Зойка… Может, я долго еще проживу, хотя это вряд ли, но вдруг, и этого крика я никогда не забуду. Ее четверо крепких мужиков держат, в ней кожа да кости, но она все равно вырывалась, теперь только начала, и видно было, что даже им трудно ее удержать.

Майор ей сначала одну ногу отпилил, потом за другую взялся. Один немец даже из комнаты выбежал… помнишь, Нина? Забыла, как его зовут. Он сюда больше не приходил. Абендрот ей вторую ступню отпилил, а Зойка все кричала. Я подумала: ну все, сойду с ума, после такого-то, это нельзя, это лишком. А когда встал, у него весь мундир в ее крови был — и на руках ее кровь, и на лице. Встал и поклонился нам. Помнишь? Как будто выступил перед нами. И сказал: «Вот как бывает с маленькими девочками, которые убегают в лес». И они все ушли, все кончилось, и остался от них только дым. Зойка на полу стонала. Мы пытались ноги ей забинтовать, чтобы кровь не шла, но ее было слишком много.

Лара умолкла, и в доме повисла тишина. Нина тихонько плакала, вытирала нос рукой. В очаге стрельнул сучок, взвилась стайка искр. По крыше скреблись еловые ветки. С запада долетали раскаты бомбежки — скорее дрожью, чем звуком, стекла тренькали, стакан с водой…

— В полночь приходят, значит? — спросил Коля.

— Почти всегда.

На старых часах с фаянсовым циферблатом было шесть. Значит, еще шесть часов. У меня после марш-броска по снегу ныло все тело, но я знал, что не усну. После истории про Зою, зная, что скоро сюда придут офицеры из айнзацгруппы…

— Завтра утром, — сказал Ларе и Нине Коля, — все пойдете в город. Это приказ. Дам вам адрес, где можно остановиться.

— Нам здесь безопаснее, чем в городе, — ответила Нина.

— Это сегодня.

15

Лара привела нас в спаленку в глубине дома. Она внесла медный подсвечник с двумя зажженными свечами, поставила на столик. На стенах, обшитых сосной, не было никаких украшений, а на матрасах двухъярусной кровати — белья. Я споткнулся на вздувшемся полу. Однако в комнате было тепло. В узкое окно виднелись сарай и опрокинутая тачка на снегу.

Я сел на нижний матрас и провел пальцем по имени, вырезанному на деревянной панели. «АРКАДИЙ». Интересно, давно ли он тут жил, этот Аркадий? Где он сейчас? Старик, наверное, дрожит в неведомой морозной ночи. Или кучка костей на погосте. С ножом он обращаться умел — буквы в потемневшем дереве были изящны, с наклоном и завитушками, а все имя подчеркивала резкая черта.

Лара и Коля договорились о сигнале: стучать в кастрюльку половником. Количество ударов — столько немцев явится среди ночи развлекаться. Она ушла, и Коля вытащил пистолет. Стал его разбирать, аккуратно выкладывая детали на столик, проверяя каждую, протирая ее рукавом гимнастерки. Потом снова собрал все.

— А ты кого-нибудь когда-нибудь убивал? — поинтересовался я.

— Не знаю.

— В смысле?

— В смысле — стрелял я сотни раз, но попал в кого-нибудь или нет, не знаю. — Он вогнал обойму на место. — Когда застрелю Абендрота — пойму.

— Может, нам лучше уйти?

— Ты же сам сюда хотел.

— Нам надо было отдохнуть. И поесть. Мне уже лучше.

Коля повернулся ко мне. Я сидел на койке, сунув руки под коленки. На плечи набросил шинель.

— Их может быть человек восемь, — сказал я. — А у нас один пистолет.

— И один нож.

— У меня Зоя из головы не идет.

— Это хорошо, — сказал он. — Думай про нее, когда будешь всаживать нож ему в брюхо.

Коля кинул шинель на верхний матрас и забрался сам. Уселся по-турецки, пистолет положил рядом. Из кармана шинели достал дневник. Огрызок карандаша у него уже сточился до размера ногтя на большом пальце, но писал Коля все равно быстро.

— По-моему, я не смогу, — сказал я, помолчав. — Не смогу ни в кого всадить нож.

— Ну, значит, я сам всех перестреляю. Сколько я уже… одиннадцать дней не срал? А рекорд, интересно, какой?

— Наверное, дольше.

— Интересно, что получится на выходе…

— Коля… давай уйдем, а? Заберем девушек и вернемся в город? У нас получится. У девушек еды много, мы ее с собой захватим. Мы же поели, кровь разогнали. И одеяла заберем. А?

— Послушай меня. Я знаю, ты боишься. И боишься ты с полным правом. Только дебил станет спокойно сидеть в доме, куда скоро явится айнзацгруппа. Но ты этого ждал. Сегодня ночью настал момент. Они хотят сжечь наш город, они хотят уморить нас голодом. Но мы с тобой — как два питерских кирпича. А кирпич сжечь нельзя. И уморить голодом нельзя.