Город - [16]

— Хуй соси, губой тряси, — ответил черноглазый мальчишка, замазывая номер на двери часовой мастерской.

Даже Коля, похоже, от такого распоряжения опешил. Он подошел к мальчишке, взял его за плечи и развернул лицом к себе:

— Перед тобой боец Красной армии, мальчик…

— Коля… — предостерег я.

— По-твоему, сейчас время шутки шутить? Вам, цыганятам, лишь бы побегать…

— Лапы убери, — ответил мальчишка.

— Ты что мне, угрожаешь? Я последние четыре месяца фашистов бил, а ты мне угрожать вздумал?

— Коля, — повторил я уже громче. — У них приказ. Фрицы, если вступят в город, не будут знать, куда идти.

Коля перевел взгляд с черноглазого мальчишки на забеленную табличку, потом на меня:

— Ты откуда знаешь?

— Сам так делал два дня назад.

Коля отпустил мальчишку, и тот зло посмотрел на него, после чего вновь принялся за работу.

— Ну что, чертовски умно придумано, — сказал Коля, и мы двинулись к Сенному рынку.

5

Если хотелось что-то купить, продать или обменять, люди шли на Сенной рынок. До войны ряды ларьков на улице были Невским проспектом для бедных. Когда же началась блокада, когда один за другим позакрывались все модные магазины, когда на лопату заложили двери всех ресторанов и у мясников в морозилках больше не осталось мяса — тогда Сенной расцвел. Генеральши меняли янтарные бусы на мешки пшеничной муки. Партийцы торговались с крестьянами, которые украдкой просачивались в город из деревень: сколько картофелин можно купить на антикварный серебряный прибор. Если торги затягивались, крестьянин махал рукой и отворачивался от горожанина.

— Сам и жри свое серебро, — говорил он, пожав плечами. И почти всегда получал, сколько спрашивал.

Мы шли от лотка к лотку, разглядывая кучи кожаных сапог. С некоторых даже не смыли кровь бывших владельцев. Винтовки и пистолеты Токарева были дешевы — несколько рублей или двести граммов хлеба. «Люгеры» и ручные гранаты — дороже, но и они в наличии имелись, если знать, у кого спрашивать. За одним прилавком продавали грязь — сто рублей за стакан. Это называлось «бадаевская землица». Ее копали из-под разбомбленного склада продовольствия, в нее стек расплавленный сахар.

Коля остановился подле худого сутулого человека с повязкой на глазу и незажженной трубкой во рту — он торговал бутылками с прозрачной жидкостью и без этикеток.

— Что это? — спросил Коля.

— Водка.

— Водка? Что за водка?

— Древесная.

— Это не водка, друг мой. Это метиловый спирт.

— Надо или нет?

— Мы здесь не за этим, — напомнил я Коле, но он не обратил внимания.

— От него слепнут, — сообщил он торговцу.

Одноглазый покачал головой — ему надоело слушать глупости. Но чтобы хоть что-нибудь продать, следовало самую малость постараться.

— Сцеживаешь через полотно, — терпеливо пояснил он. — В семь слоев. Тогда можно.

— Прямо амброзия, — сказал Коля. — Назвал бы его «Грех семислойный». Хорошее название для коктейля.

— Так надо или нет?

— Возьму бутылку, если ты со мной выпьешь.

— Мне еще рано.

Коля пожал плечами:

— Отхлебнешь — куплю. А нет — так что уж тут? На войне я стал циником.

— Двести рублей бутылка.

— Сто. И выпьем.

— Ты чего делаешь? — спросил я Колю, но он на меня даже не глянул.

Одноглазый отложил холодную трубку, извлек граненый стакан и стал рыться в своих пожитках — искал тряпицу.

— На. — Коля протянул ему белый носовой платок. — Чистый. Относительно.

Мужик сложил платок в три раза и аккуратно укутал им стакан сверху. Спирт он лил медленно. Даже на воздухе, на зимнем ветру, жидкость воняла отравой — таким на заводах полы моют. Одноглазый убрал платок, на котором остались какие-то мыльные хлопья. Поднес стакан ко рту, отхлебнул снова поставил на стол. Даже не дернулся. Коля присмотрелся к уровню жидкости в стакане — отпил ли одноглазый на самом деле. Удовлетворившись, поднял тост:

— За нашу Советскую Родину!

Спирт он заглотил единым махом и грохнул стаканом по столику. Вытер рот тылом руки и рыгнул. Схватил меня за плечо, стараясь удержаться на ногах, — глаза его широко распахнулись, потекли слезы.

— Ты меня убил, — еле выдавил он, тыча обвиняющим перстом в одноглазого.

— А я тебе говорил так хлобыстать? — ответил тот равнодушно и опять сунул трубку в рот. — Сто рублей.

— Лев… Лев, ты тут? — Коля повернулся ко мне, глаза невидящие. Он смотрел прямо сквозь меня.

— Очень смешно.

Коля ухмыльнулся и выпрямился:

— Еврея на кривой козе не объедешь. Так и думал. Ладно, заплати.

— Чего?

— Давай-давай. — Он повел рукой в сторону торговца. — Человек ждет.

— У меня нет денег.

— Дурить меня будешь, пацан? — взревел Коля, схватив меня за воротник шинели и встряхнув так, что у меня кости застучали. — Я боец Красной армии, воровства не потерплю!

Он резко отпустил меня, сунул руки мне в карманы, порылся и вытащил клочки бумаги, бечевку и хлопья пыли. Ничего похожего на деньги. Коля вздохнул и повернулся к торговцу:

— Денег у нас, очевидно, нет. Боюсь, нам придется отменить сделку.

— Думаешь, раз ты боец, — произнес одноглазый, отведя полу пальто и показав рукоятку финки, — я тебя не порежу?

— Ты в меня уже стакан отравы залил. Валяй попробуй.

Коля улыбнулся одноглазому и стал ждать реакции. В голубых его глазах не читалось ничего — ни страха, ни злости, ни возбуждения перед дракой. Ничего. Таков, как я потом выяснил, был его дар: опасность его успокаивала. Вокруг люди боролись с ужасом, как обычно: стоицизмом, истерикой, напускной веселостью либо неким сочетанием всего этого. А Коля, мне кажется, никогда ни в какую опасность до конца не верил. Ему вся война была нелепа: и варварство фашистов, и партийная пропаганда, и перекрестный огонь зажигательными, от которого по ночам загоралось небо. Все это казалось ему чьей-то чужой историей, до изумления подробной, — он случайно в нее забрел, а выйти не мог.