Я надеялся вскоре достичь тех слоев атмосферы, где царит абсолютный покой, но с каждой тысячей футов подъема ветер только усиливался. Самолет стонал и дрожал всеми своими стыками и заклепками, а когда я на огромной скорости (не знаю, передвигался ли кто-нибудь быстрее) закладывал виражи, чтобы повернуть, ветер отбрасывал мой легкий моноплан обратно. Если бы я просто стремился установить рекорд высоты, то мог бы обойти этот циклон стороной. Но я преследовал другую цель и, поднимаясь по спирали, вынужден был то и дело поворачивать, направляя машину против ветра, дабы не отклониться от выбранного маршрута. По моим расчетам, воздушные „джунгли“ располагались прямо над Уилтширом, и нельзя было пересечь внешние края облаков в каком-нибудь другом месте, сведя на нет все усилия.
Когда около полудня я добрался до девятнадцати тысяч футов, ветер разбушевался не на шутку, так что я с некоторым беспокойством стал посматривать на опоры крыльев, опасаясь, что они не выдержат. Я даже надел парашют и прикрепил его крюк к своему кожаному поясу приготовившись к худшему. Теперь малейшая неисправность машины могла стоить мне жизни. Но, несмотря на то, что под мощными порывами ветра каждый трос, каждая стойка вибрировали и гудели, как струны арфы, моноплан держался молодцом, оставаясь покорителем природы и хозяином неба. Конечно же, преодолевая границы, определенные Создателем, человек и сам ощущает в себе частичку божественной силы и благодаря бескорыстной героической преданности своему делу способен достичь небывалых высот, что доказал и этот полет. А пустословы рассуждают о вырождении людей! О каком вырождении можно говорить, когда летопись человечества состоит именно из таких историй?!
Пока эти мысли проносились в моей голове, я поднялся на чудовищную высоту, продолжая бороться с ветром, который то бил мне в лицо, то завывал у меня за спиной. И земля, и облака остались так далеко внизу, что серебряные изгибы и холмы сгладились в ровную сверкающую поверхность. Внезапно меня накрыло волной доселе не ведомых чувств, такого страшного опыта в моей жизни еще не было. По рассказам других пилотов мне было известно, каково это — оказаться в сердцевине вихря, который наши соседи французы называют tourbillon, но я никогда не испытывал ничего подобного на себе. Огромный, как широкая река, стремительный поток ветра захватил меня и понес, пытаясь затянуть в свои вихревые водовороты, пока ему это не удалось, и я неожиданно очутился в самом центре одного из них. Моноплан, завалившись на крыло, вошел в штопор с такой скоростью, что я на пару минут почти потерял сознание, пока он камнем падал вниз. Тысячи футов как не бывало. Только пояс удержал меня в кресле — почти бездыханный я полувисел над фюзеляжем. Но я способен выдерживать высокие перегрузки — это мое ценное качество как пилота. Придя в себя, я почувствовал, что падение замедлилось. Водоворот больше походил на конус, чем на трубу, и я достиг его вершины. Перенеся вес тела в одну сторону, я сумел выровнять самолет и вырвался из смертельных объятий ветра, в одно мгновение уйдя вниз из эпицентра вихря. Тогда, все еще потрясенный, но уже радуясь победе, я с непреклонным упорством снова начал подниматься по восходящей спирали. Сделав большой круг, чтобы избежать опасного места, я благополучно миновал водоворот, и вскоре мой моноплан уже парил над воронкой целым и невредимым. Спустя час я достиг двадцати одной тысячи футов над уровнем моря. К счастью, мне удалось опередить бурю, и теперь с каждой сотней футов подъема ветер становился все слабее. Но было очень холодно, и я почувствовал тошноту, вызванную разреженностью воздуха. Впервые за этот полет я воспользовался кислородным баллоном. Вдохнув живительного газа, я всем своим существом ощутил, как сердце гонит кровь по жилам, наполняя меня энергией. Опьяненный кислородом и восторгом победы, я кричал и пел, поднимаясь все выше и выше в негостеприимном холоде этого внешнего мира.
Я знал, что воздухоплаватели, пытавшиеся установить рекорды в открытой корзине, нередко теряли сознание, как это произошло с Глейшером и, в меньшей степени, с Коксуэллом, которые достигли на аэростате в 1862 году рекордной высоты тридцать тысяч футов. Тяжелая аноксия у аэронавтов была вызвана быстрым вертикальным подъемом, из-за чего они не успели акклиматизироваться. Но если подниматься плавно, постепенно привыкая к пониженному барометрическому давлению, таких тяжелых последствий не наблюдается. Более того, примерно на той же высоте я обнаружил, что достаточно долго могу дышать без кислородного баллона. Однако было очень холодно — мой термометр показывал ноль по Фаренгейту.[— 18° по Цельсию.] В час тридцать я находился уже на расстоянии семи миль от поверхности земли и тем не менее упорно продолжал подниматься. Но вскоре разреженный воздух перестал давать необходимую опору для крыльев, вследствие чего угол моего подъема значительно уменьшился. Было ясно, что даже для легкого моноплана с таким мощным двигателем есть предел высоты, преодолеть который мне не удастся. В довершение бед один из цилиндров двигателя снова забарахлил. И мое сердце сжалось от предчувствия неудачи.
