Горная долина - [68]

Все четверо были слишком молоды, чтобы ясно помнить засады и битвы, которые были еще так свежи в памяти взрослых. Если исключить отдельные взрывы насилия, к тому времени, когда мальчикам было около десяти лет, администрации удалось, хотя и не без труда, установить мир в долине. У мальчиков остались лишь смутные воспоминания о том, как они покидали родные места, как с искаженными страхом лицами жались к ногам женщин, спасавшихся бегством. Ни один из четверых не высказывал сожалений по поводу того, что ему не пришлось участвовать в войне, но в то же время нельзя сказать, что в их душе не находил отклика неугасающий интерес старших к этому явлению недавнего прошлого. Они с напряженным интересом вслушивались в рассказы о подвигах и в конце таких бесед вставали, расправив плечи несколько шире и подняв голову несколько выше обычного, гордые успехами своего рода. Их горделивая осанка в таких случаях выражала, вероятно, нечто большее, чем сознание того, что и они причастны к героическому прошлому. Дело в том, что юношей тоже иногда чествовали как победителей на поле боя, где вместо копий использовались руки и ноги, где репутация их группы катилась вслед за твердым мячом из волокон древесной коры, который должен был любой ценой оказаться между деревянными кольями ворот противника.

Этот «футбол» был не просто спортом — он заменял хину: применение силы для сведения счетов между дружественными племенами. Причиной для вражды между ними могли быть случаи супружеской измены, кража свиней или убийство. В отличие от войны — рова, означавшей непрекращающиеся военные действия против враждебных групп, хина кончалась, когда пострадавший воздавал обидчику око за око. Поскольку администрация запретила применение силы в любой форме, селения, считавшие себя обиженными, вызывали противников на встречу по «футболу», во время которой соблюдались традиционные правила хины. Игра напоминала регби, но встреча порой длилась несколько дней, а численность каждой команды резко колебалась — в критические моменты она достигала тридцати игроков. Команда, представлявшая обидчика, вступала на поле, уже имея одно очко — оно обозначало действие, которое должно быть отомщено. Противник, представлявший пострадавшего, старался сравнять счет — не выиграть, набрав большее количество очков, а просто ответить на каждый гол обидчика. Страсти разгорались, и вести точный счет было почти невозможно. Игра неизменно превращалась в нечто похожее больше на рукопашную схватку, чем на организованное состязание, однако в конце концов справедливость торжествовала. Встреча кончалась, когда старейшины, представлявшие обе стороны и наблюдавшие за ходом игры, решали, что счет сравнялся. Только тогда команда, бросившая вызов, покидала поле удовлетворенной.

Обычно для защищавшейся команды устраивалось пиршество. На одном таком празднестве в Гехамо я присутствовал. Меня предупредили, что пир, как и сам «футбол», будет проведен по новой моде. Я пришел в Гехамо в середине дня. На улице, показавшейся мне особенно светлой после темной рощи панданусов, я вдруг оказался лицом к лицу со своим прошлым. В центре деревни, близ овального мужского дома, стояла длинная, открытая с боков беседка. Ее просвечивающая крыша из сучьев казуарин покоилась на молодых деревцах. Это временное сооружение вернуло меня к моему детству: в то время подобные строения из ароматного эвкалипта давали тень для пикников на ежегодных сельскохозяйственных выставках. И длинный стол под крышей беседки, по сторонам которого стояли грубые скамьи, тоже показался мне знакомым. Стол был покрыт кусками цветной ткани. На нем в подражание обычаям белых стоял набор оловянных и эмалированных тарелок. По краям навеса, над теми местами, где должны были сесть «воины», свисали на шнурах бруски прессованного табака, скатанные в трубку газеты и несколько кусков мыла, запачканных грязью хижин, где они хранились.

Команды стали рассаживаться. Игроки бесцеремонно толкались и жадно хватали подарки, выдергивая при этом сучья из крыши и осыпая дождем тонких игл цветную поверхность стола. Большинство из них принадлежало к поколению Хунехуне. Это были юноши с коротко остриженными волосами, одетые сообразно стилю празднества в чистые хлопчатобумажные лап-лапы и белые или цвета хаки рубашки. Но присутствовали и мужчины постарше — в возрасте Бихоре и Намури. Их обнаженные фигуры казались неуклюжими, а украшения из кости и раковины в носу производили странное впечатление здесь, рядом с приобщившейся к цивилизации молодежью. Люди, стоявшие за спиной игроков, наполнили их тарелки куриным супом с овощами, а затем рисом и мясными консервами. Каждое блюдо, вплоть до чая в кружках, которым закончилась трапеза, было подражанием тому, что ели в бунгало Хумелевеки.

Мне отвели место за столом, но есть я не мог. Я чувствовал себя более стесненно, испытывал большее смущение, чем на других пиршествах, где я, оглушенный шумом, сидел на земле среди отбросов. Под карнизами хижин молчаливо посасывали бамбуковые трубки старики. Они наблюдали за нами с дистанции в целое поколение. Внезапно мне стало стыдно за эту пародию на нашу цивилизацию, и у меня появилось чувство опустошенности, когда я подумал о том, что за этой пародией — неумолимая поступь времени и неизбежное расхождение между желаемым и возможным. Я не мог смотреть на юношей в полуевропейской одежде, сидевших за столом непривычным для них образом, ибо я-то знал, кому они подражают и какие препятствия на их пути.