Горная долина - [20]

Роды нагамидзуха и гехамо начали против ухето военные действия. К моменту прихода белых в долину нагамидзуха установили гегемонию над этим районом. Маятник, наверное, снова качнулся бы в другую сторону, но запрет на межплеменные распри, наложенный., европейцами, помешал ухето прибегнуть к обычным мерам возмездия, и, хотя к 1950 году они получили назад всю свою территорию, им приходилось терпеть насмешки нагамидзуха. Сусурока была основана Макисом, когда он достиг вершины своей карьеры, а его способности получили признание не только его народа, но и белых из Хумелевеки, которые его поддерживали. К тому времени Гохаджака уже страдала от избытка населения, да и разросшиеся деревья давали сырость. Деревня была расположена не очень удобно для тех ее жителей, чьи огороды лежали ближе к северной оконечности отрога. Кроме того, важную роль играли соображения престижа: основание новой деревни служило лучшим доказательством умения привлекать и удерживать последователей.

Сусурока отнюдь не была крупным селением: лишь тринадцать круглых хижин стояло напротив моей. Некоторые из них являлись лишь временными жилищами, большинство мужчин были озахадзуха (род, к которому принадлежал Макис), но к ним присоединилось несколько менихарове, продолжавших сохранять за собой дома и в родной деревне. Хижины давали кров сорока пяти жителям, включая детей, но часто приходили гости, остававшиеся ночевать, а многие являлись по делам, так что мимо моей двери по тропинке двигался непрерывный поток мужчин и женщин.

Я решил поставить свой дом в центре деревни, чтобы мне было удобнее наблюдать за ее бытом. Последуй я совету Макиса поселиться на пригорке в стороне от селения, моя жизнь сложилась бы легче, я хотя бы частично был избавлен от физического и эмоционального напряжения, порождаемого полной невозможностью уединиться; но тогда очень многое ускользнуло бы из поля моего зрения — не только детали быта, но и неожиданные события, разбивающие нормальный ритм жизни, — и я бы не ощутил, что такое день в деревне начиная с тихого рассвета и кончая напряженным молчанием ночи.

В ранние часы туманного утра я видел, что деревня пробуждается к жизни в почти неизменной последовательности. Начинался день сухим стуком деревянных досок, невидимые руки то здесь, то там открывали плотно закрытый лаз, ведущий в хижину, и оттуда, нетерпеливо хрюкая, выскакивали свиньи и тут же кидались к кучам отбросов с жадной целеустремленностью, которая руководила ими весь день. Вскоре после этого из улетучивавшегося тумана начинали появляться темные фигуры, похожие на тени. Иногда первым выходил Намури, чья хижина стояла прямо напротив моей. Он был на несколько дюймов выше среднего гахуку — рост его составлял почти пять футов одиннадцать дюймов — и сложен вполне пропорционально. С тлеющей головешкой в руке он выползал на четвереньках через лаз своей хижины, а потом, присев на корточки у края улицы, сгребал в кучу сухие листья и обуглившиеся щепки и разжигал между коленями небольшой костер. Через минуту, когда дым, обещая тепло, уже гладил его грудь, к нему присоединялись жена и девятилетний сын Гиза. Прижавшись к бедру отца, он спросонок очумело смотрел на огонь, зажимая подбородок руками, сцепленными на затылке. Женщина, тоже еще не совсем пробудившаяся ото сна, сидела, вытянув ноги, в нескольких шагах за его спиной. Часть ее лица скрывалась под намазанными жиром кудрями, выбивавшимися из-под сетки, свободно облегавшей волосы.

Я не заговаривал с ними. Близость дома, из которого они появились, с его интимным полумраком, человеческим теплом и смесью запахов служила как бы заслоном, отделявшим семью от остального мира, и нарушить ее уединение казалось бестактным. Они также не обращали внимания ни на меня, ни на других людей — около каждой хижины появлялись одна за другой фигуры, садившиеся в таких же позах на пыльную землю. Казалось, даже звуки не посягают на невидимый барьер, отделяющий каждую группу от ее соседей. Возможно, благодаря каким-то свойствам разреженного утреннего воздуха голоса не смешивались в обычный для людных мест однородный шум. Все они были легко различимы: недовольные интонации старой Хоре (ее груди превратились в лоскутки сухой сморщенной кожи), напоминавшие жалобы ребенка (особенно ее собственной внучки Алихо, с которой она делила хижину в дальнем конце деревни); ласковый тон Гума’е, жены Макиса, журившей их дочурку Люси (ее рождение чуть не положило конец моей работе в долине) за то, что та кричала и билась, потеряв сосок матери; бас добряка Бихоре (никто не верил, когда он делал вид, что сердится), который резал бамбуковым ножом кусок холодного вареного таро и одновременно негромко разговаривал с двумя обоими сыновьями. Те, стоя на коленях, следили за ним с напряженным вниманием и вздрогнули от неожиданности, когда мать вдруг рассмеялась на одно из замечаний отца. Каждая сцена вырисовывалась так же четко, как вечером на улице пригорода ярко освещенная виньетка на незанавешенном окне. И как у одинокого прохожего в этот час, сердце мое охватывала грусть — и от тоски по обществу мне подобных, и от сомнения, что невидимые барьеры когда-нибудь раздвинутся и позволят мне перейти на другую сторону улицы.