Гормон счастья и прочие глупости - [4]

— Рассчитывал на преданную сестринскую любовь.

— Наглая морда! Я же боюсь, ты понимаешь?

— Побоишься, перестанешь. Все боятся. И потом он такой обаятельный, он тебе понравится.

— Он всем нравится.

— Ну вот видишь… Он так всем нравится, что ты спокойно будешь купаться в лучах его славы, а заодно и в Средиземном море. Поди кисло?

— Да нет, совсем не кисло. Но стремно.

— Ерунда, не боги горшки-то обжигают.

— А если я провалюсь?

— Ты не провалишься, я убежден на все сто.

— Сто пудов, как говорит Полька?

— Сто пудов! Бусечка, подумай, мы три недели будем вместе, как когда-то в Абрамцеве. Это же кайф, а то в этой суматошной жизни и не видимся почти.

— Да ладно, я тебя небось и не увижу, как пойдешь по тамошним Суламифям.

— Да ты что, я в таких поездках сама добродетель. Положение обязывает. В мои задачи ведь входит обеспечение дисциплины, а актеры такой народ… Любят расслабиться, и Израиль к этому располагает.

— К чему?

— К расслабухе.

— Никогда бы не подумала, особенно если смотреть сводки с Голанских высот и с этих, как их.., территорий.

— Ты не поверишь, но там мгновенно наступает расслабуха. У актеров особенно. Никогда не видел, чтобы знаменитые, классные артисты так халтурили, как там… Но у меня этого не будет. Ну все, Бусенька, на вот съешь плюшку, ты же любишь!

И он достал из пакетика именно такую плюшку, как я люблю, — улиточкой, посыпанную сахаром с корицей.

— Венька, — умилилась я.

— Рада? Я помню все про свою любимую сестренку, не дам тебя в обиду никому и, более того, обеспечу тебе успех!

— Да ладно тебе, болтун. А запить плюшку у тебя есть чем?

— Обижаешь! — Он протягивал мне бутылочку с квасом.

— И это помнишь? — совсем растаяла я. — Венька, ты жуткая сволочь! Искуситель!

— Ничего, ты еще будешь умирать от благодарности ко мне. Кстати, у тебя в Израиле, кажется, кто-то был?

— Ой, Венька, я, кажется, соглашусь.

— Что значит — кажется? По-моему, ты уже согласилась. Короче, мне пора, вечером я за тобой заскочу, поедем к Гордиенко.

— Боже, Венька, ты так на меня насел, что я даже не спросила, что там надо петь? Какой кошмар!

— Разберешься. Все, чао-какао!

Он умчался, а я осталась стоять столбом на улице. А кто мне, кстати, отпуск даст? Бред все это, чистой воды сумасшествие. Я даже головой потрясла, чтобы стряхнуть с себя наваждение. И медленно побрела за угол, на работу. Венька сказал, что я могу взять псевдоним. А какой? Бронза? А что, можно. Хотя нет, глупо уж очень. В роли такого-то — Юрий Гордиенко, в роли такой-то — Бронза! Идиотизм! Ненавижу свое имя, вот родители удружили! Мама как-то сказала, что имя мне выбрала бабушка, а та объяснила, что Броня была одной из героинь ее любимого в юности романа «Девочки с Новолипок» какой-то польской писательницы. Я даже попыталась найти эту книжку, но не смогла. Интересно, почему же бабушка не назвала Брониславой маму, а отыгралась на мне? Вот теперь я и живу с этим именем. Торжественным и бронированным. Обычно все зовут меня Броней, только Венька еще в детстве прозвал Буськой. Что крайне возмущало моего мужа. Это собачья кличка, негодовал он и звал меня Славой. Броня ему тоже не нравилась. Кое-кто звал меня Бронзой или Брошкой. Раньше я это терпела, пока не прочитала несколько романчиков Дарьи Донцовой, у которой героинь звали Лампой и Вилкой. С тех пор я всегда фыркаю как разъяренная пантера, если кто-то зовет меня Бронзой или Брошкой. А вот Буська меня вполне устраивает. А что, если так и явиться перед публикой: выступает Буська! По-моему, отличная идея! Сразу понятно, это прикол! Ой, мамочки, о чем я думаю, идиотка! Я что, и впрямь собираюсь выступать перед публикой?

— Броня, что это с вами? — поинтересовалась моя непосредственная начальница Инна Геннадьевна.

— Ой, я задумалась, извините. С дочкой проблемы, — ляпнула я первое, что пришло в голову. И смертельно испугалась, как бы не накликать!

— Что-то серьезное? — поинтересовалась она.

— Да нет, школьные дела.

— Я могу чем-то помочь?

Она всегда старалась помогать своим подчиненным, но, как злословили эти самые подчиненные, не от доброты душевной, а от стремления к совершенству в работе отдела. Но это не правда. Она просто одинокая немолодая женщина, у которой, кроме работы, ничего и нет в жизни. Но чем бы она ни руководствовалась, а если в ее помощи нуждались, помогала чем могла.

— Да нет, спасибо большое, Инна Геннадьевна.

Но вот отпуск в неурочное время она мне точно не даст. А уж если прознает о моих гастролях, и вовсе безжалостно уволит. Какие, на фиг, гастроли, я еще не сошла с ума. Пусть Венька сам выкручивается, нашел, понимаешь, себе палочку-выручалочку!

* * *

— Мам, что у тебя стряслось?

— Ничего пока.

— Что значит — пока?

— То и значит — пока ничего не стряслось.

— Но может стрястись?

— Всегда что-то может стрястись.

— Ой, мать, ты мне не нравишься.

— Я не обязана всем нравиться.

— Всем — не знаю, а мне — обязана.

— Ты полагаешь? — рассеянно спросила я. Меня вдруг стал занимать вопрос, как бы Полька отнеслась к такой авантюре. Боюсь, что восторженно. А Женя, как Женя отнесется? Уверена на все сто — сугубо отрицательно. Ну да ему лучше вообще не знать об этом. Скажу, что уезжаю с шефом в длительную командировку, и все. Он поверит. Такое не раз бывало. Он ревновал, а мне это даже нравилось, дуре. Ревнует — значит, вроде как любит. Вроде как… Нет, я не сомневалась, что Женя меня любит. Я сомневаюсь лишь в том, что я его люблю. Но его любит Полька, он ее тоже, что немаловажно. А мне уж ладно, стерпится — слюбится. Но что же мне спеть сегодня у Гордиенко? Господи, у меня разве хватит смелости открыть рот при нем? Ой, мамочки, во что меня втягивает этот обалдуй Венька?