Горький апельсин - [10]

* * *

Аллея в конце резко поворачивала вправо, в сторону дороги: этим путем я прибыла сюда. Но прямо, по направлению к городу, вела тропинка, вившаяся между двумя полями. Она сильно заросла, и над ней стояло жужжание насекомых. Небо отливало матовой голубизной, солнце продолжало шпарить, вытягивая из меня всю жидкость, заставляя ее скапливаться у меня под мышками и в вырезе на груди. Если бы Кара сейчас проезжала мимо меня, я бы сшибла ее с велосипеда, чтобы добраться до этой воображаемой бутылки лимонада у нее в корзинке. Решив, что до города отсюда ближе, чем до Линтонса, я упорно двинулась дальше, представляя себе высокий стакан воды, который я попрошу, добравшись до кафе. Должно же там быть кафе.

Когда поля кончились, тропинка стала шире, но тенистее: по краям росли тисы, наклонившиеся друг к другу. Их ветви сплетались, точно свадебная арка, и я шла под ней – невеста без жениха. По сторонам поднималась насыпь, а сама тропа была изрядно истоптана, повсюду виднелись бурые кости древесных корней. Я была благодарна за эту тень, и лишь когда впереди замаячил освещенный полукруг, а потом железные ворота кладбища, я поняла, что это та тисовая аллея, по которой многие поколения Линтонов ходили, ездили верхом, а по завершении земного пути, лежащие в своей лучшей одежде, были отнесены на руках в церковь поместья, упомянутую у Певзнера. Створки ворот внизу заросли травой, доходившей мне до колена, но за ними я видела накренившиеся могильные камни и бабочек, зигзагами мелькавших между будлеей и цветущим чертополохом. Я толкнула ворота, притоптала пырей и протиснулась в створ. Здесь, на задах погоста, за могилами давно никто не следил, мох и дожди съели даты и имена, так что о покоящихся здесь в земле свидетельствовали лишь стертые заглавные буквы. Я прошла вдоль надгробий от прошлого к настоящему и обнаружила четырех Линтонов, захороненных вместе: двух Доротей, Чарльза, скончавшегося в двадцать лет, и Сэмюэла, который прожил всего один год.

Я пошла по тропинке, ведущей в обход церкви, мимо еще одного тиса, толщиной почти с башню, и мимо стога давно скошенной травы, на который кто-то бросил увядшие цветы: все это пахло гнилью, прелой растительностью, обращающейся в слизь. На северной стороне церкви среди надгробных камней стоял викарий в черной рясе. Он склонил голову над страницами книги, и я не видела его лица. Рядом с ним мужчина постарше, с шапкой в руке, отдыхал, опираясь на лопату с длинным черенком. Перед ними была открытая могила.

Держась поближе к стене, я обогнула здание и подошла к главным дверям, которые оказались не заперты. Я не была в церкви с похорон матери, но запах воска и сам воздух, прохладный, как вода в ручье, казались мне чем-то знакомым и дружелюбным. Тогда я проплакала всю заупокойную службу, все гимны. Я не могла остановиться, даже когда викарий говорил свои несколько слов или когда принималась петь горстка престарелых друзей матери, – хотя толком не понимала, идут ли мои чрезмерные рыдания от жалости к себе или от ужаса, что мать действительно умерла.

Эта церковь оказалась замечательно простой: скамьи, сплошные беленые стены, деревянный потолок. Я бы не сказала, что она меня разочаровала. Пройдя между скамьями, я проскользнула в ризницу, и как раз открывала посудный шкафчик над раковиной, когда услышала позади голос:

– Могу я вам чем-то помочь?

Я повернулась. В дверях стоял викарий, держа в руках молитвенник. У него были мешки под глазами, словно он не спал несколько ночей подряд, и волосы, собранные в довольно нелепый пучок, но больше всего меня встревожила его черная борода. Все викарии, которых я раньше видела, ходили чисто выбритыми.

– Извините, я за стаканом, – объяснила я. – Для воды.

– Боюсь, вам нужно приносить сюда собственные вазы для цветов. Снаружи есть кран, им могут пользоваться все.

– Я имею в виду – попить.

Он обошел меня, отодвинул матерчатую шторку, взял с полки стакан, наполнил его из крана и протянул мне.

– Мистер Локьер заметил, как вы входили через задние ворота.

Он окинул меня взглядом, и я четко представила себе, что он видит: седеющую женщину средних лет, довольно полную в талии, и горло ее подергивается от глотков. Но, видно, я прошла некое неведомое мне испытание, потому что он подал руку и представился:

– Виктор Уайлд.

Я замешкалась, потянула вперед руку со стаканом, отдернула ее, смущенно засмеялась, поставила стакан на сушилку. Снова начала протягивать руку и снова отдернула, чтобы прежде вытереть ладонь о юбку.

– Виктор? – переспросила я. – Викарий Виктор? – бездумно добавила я, и он округлил глаза, словно уже много раз слышал эту шуточку. – Простите, – извинилась я. – Фрэнсис Джеллико. Как поживаете?

Похоже, он уже заметил, что на пальцах у меня нет колец, потому что, кивая, отозвался:

– Мисс Джеллико, вы из тех, кто остановился в Линтонсе?

Он извлек из кармана носовой платок, и я вдруг с ужасом подумала, что он собирается вытереть им свою ладонь, к которой я прикоснулась при рукопожатии. Но вместо этого он провел им по шее и запихнул его обратно в карман.

– Я составляю отчет о причудливых сооружениях и садовых постройках, – сообщила я.