Горькая соль войны - [48]

— А что ты про Пашку Кривого знаешь? — спросил Шарун, пока они шли к дому Морозовой.

— Новый, наверное, из приезжих, — сказал участковый, закашлялся и деликатно прикрылся платком. — У меня на участке такие в прописке не значатся. Я здесь четвертый год, всех уже знаю — и кривых и горбатых.

— А с кем эта Татьяна кружилась? Верность мужу она ведь не хранила, а? — поинтересовался Дронов.

Молчаливый Иванов шел чуть сзади и участия в общем разговоре не принимал.

— Насчет верности это вы верно, — сказал участковый. — Чести с молодости не блюла, лет с четырнадцати по шалманам таскается. Ее даже на Соляной поселок заносило, были сообщения от тамошнего отделения милиции.

— Поговорил и списал? — покосился Шарун.

— А что еще прикажете делать? — немного раздраженно сказал участковый. — Списал, конечно. На двадцать пятый километр ее выселять вроде не за что, вот и пришлось профилактическую беседу проводить. Только что ей слова? Поговорили, и пошла, задом виляя…

— Зад-то хоть хороший? — снова влез в разговор Дронов.

— Хороший, — участковый вздохнул. — Симпатичная, сучка. Папаша у нее на прокате работал, зарабатывал хорошо. А оно ведь как бывает? У кого детство безмятежное, у того молодость бурно проходит. Привыкают к уюту, думают, что всю жизнь при достатке жить будут. А как окунутся в жизнь, так их в растерянность кидать начинает.

На них поглядывали.

К участковому люди, судя по всему, привыкли, а вот троих молодых незнакомых людей, что шли с ним, никто не знал, а потому разглядывали их с излишней любознательностью — в таком возрасте на фронте надо быть, а не в тылу отираться. От этой мысли настроение у Шаруна испортилось. Он, конечно, понимал, что несправедлив в мыслях к своим товарищам, а значит, и к себе, но острое чувство несправедливости, которое он ощутил, узнав, что его вернули в милицию и отказали в возврате на передовую, не проходило.

— А Анна Соловьева? — поинтересовался Шарун.

— А что Анна? — удивился участковый. — На одном огороде росли. У Аньки папаша руки общественно полезным трудом не марал, он у нее гоп-стопом промышлял, пока на серьезного человека не нарвался.

— Это как?

— А так. Его в тридцать девятом на Балканах нашли. Так и лежал, ножик из рук не выпустил. Голову ему набок свернули. И правильно, ни один нормальный на Балканы грабить не пойдет, знает, кто там спокон веков обитал. А может, в карты проигрался на «первого встречного» да с отчаяния и поперся. Только не тот встречный ему подвернулся, а спросить не у кого было.

«Это точно, — подумал Шарун. — На Балканы ни один нормальный вор или грабитель не пойдет. Себе дороже!»

Балканы издавна славились своими «духовыми». Слабо развитый, заселенный грузчиками, чеботарями, извозчиками район грозен был своим необузданным нравом, а с тех пор, как в начале тридцатых берег облюбовал воровской король Султан, здесь и чужой шпане приходилось туго. Султан ворье, жившее в бурдюгах у Соляной пристани, в обиду не давал, предпочитая сам миловать и казнить. Правда, Султана давно уже не было, сгинул, наверное, в лагерях, но Балканы продолжали жить своей жизнью. Не из каждого дома исчезла «обезьянка» — деревянная подушка, которая подкладывалась на шею и плечи при переноске грузов. Еще валялись пьяные, черные, опухшие грузчики на берегу у водочного киоска, и ссоры решались порой удачным ударом заточки в бок, хотя уже обзавелись Балканы зданием УНКВД, тюрьмой, польским костелом, церковью и школой, а сами обитатели все чаще и чаще бросали извоз и шпандыри, уходя работать на заводы в промзону.

Морозова была дома.

От нее ощутимо тянуло водочкой — видимо, причастилась мамаша по случаю кончины дочери. «Выпить мы всегда найдем, был бы повод!» — с неожиданным раздражением подумал Шарун. Фигурой Морозова не блистала, да и тело у нее было мягкое. Дряблое, похожее на перестоявшую опару.

— Дочку не забрала? — поинтересовался участковый.

— Не забрала, Геночка, не забрала! — плаксиво сказала хозяйка. — Вот и осталась я одна-одинешенька. Сначала Петя помер, потом Кольку посадили, а теперь вот Господь и Таньку прибрал! Тошно мне, Геночка, жить не хочется!

— Чего ж не забрала? — хмуро поинтересовался участковый.

— Так сказали, резать ее будут! — сделала круглые глаза женщина. — Завтра, говорят! Устименко уже и за гробом поехал, попа заказали, чтобы все чин по чину было!

— С кем она вчера ушла? — спросил Шарун. Соловьева перевела взгляд на него.

— А это кто же будет, Геннадий Степанович? — поинтересовалась она. — Общественность твоя? Так, что ли? Здоровые лбы! Таким в окопах сидеть, а не с бабами разговоры водить!

— С уголовного розыска это, — оборвал ее участковый, чувствуя, что разглагольствования пьяной бабы Шаруну неприятны.

Морозова осеклась.

— Так я ничего, — сказала она. — А с кем ушла… Так Анька за ней приходила, хвостом мела. Да ты, Геннадий Степанович, знаешь, они в ФЗУ вместе учились. Мы еще посидели. По двадцать капелек приняли. Они и пошли. А что, дело молодое, что ж им дома-то сидеть?

— Вот и добегались, — сказал участковый.

— Хороводились они где? — спросил Шарун. — Где-то они свои посиделки устраивали?

— А мне откуда знать? — неожиданно трезво заметила Морозова. — Я для ихних посиделок стара уже. У нас тут свои посиделки. Вечером выйдем, на скамеечке посидим, новостями обменяемся, семена полузгаем да и по домам.