Горькая соль войны - [33]

Наверное, это правильно, что люди, подобные Ландышеву, заканчивают существование, ничего не оставив, — ни детей, ни книг, ни посаженных ими деревьев, за ними остается извилистый жизненный след, схожий со следом червя на речном песке, который, впрочем, длится недолго — до наката очередной волны.

Голод и тетки

Разговаривал как-то с городищенскими старожилами. Это сейчас Городище является пригородом Волгограда, а до войны был это самостоятельный поселок. И в войну там стояли румыны. От немцев они, в общем-то, отличались, хотя и не слишком. Когда наши замкнули кольцо окружения, румыны тоже оказались в «котле». Вариться в этом морозном «котле» им не хотелось, а наших войск поблизости не было, поэтому сдаться, быть может, и было желание, но только некому сдаваться было.

В «котел» немцам и румынам сбрасывали провиант с самолетов. Местные жители, оставшиеся невыселенными, в основном с близлежащих к Городищу хуторов, быстро уловили, что если в небе раскрываются тюльпаны парашютов, то с неба летит жратва. Время, сами понимаете, было голодное, зимнее, снабжения никакого. Все, что жители заготовили себе на зиму, съели немцы.

Поэтому местные жители наравне с румынами охотились за контейнерами с продовольствием. Жить хотелось всем, а местные жители были совершенно не виноваты, что и они оказались вместе с оккупантами в «котле». И когда контейнер с продовольствием находили русские тетки, которые охотились за едой с особым рвением — ведь каждой надо было вырастить рожденных до войны детей, — они сердобольно звали румын подхарчиться. Проходило совсем немного времени, и уже румыны, обнаружив контейнер, обрадованно манили руками:

— Русс, тетка! Иди ам-ам!

Нет, братцы, все-таки бытие определяет сознание. Женщина — существо сердобольное, но я о румынах. Когда постоянно хочется есть, когда мороз не дает спокойно задремать, когда понимаешь, что генералы, за редкими исключениями, отсиживаются в тепле, воевать совершенно не хочется, и начинаешь понимать, что ты чужак в чужой стране, и если хочется увидеть мир, то лучше все-таки путешествовать не с автоматом в руках, а по простой туристической визе.

Расстрельные ошибки

В сорок втором году немецкая разведка была в некотором недоумении.

Вроде бы и разведшколы работали квалифицированно, и сбрасывали парашютами самых настоящих русских, которым особо маскироваться не надо было, как, впрочем, и вникать в сугубо чуждые обычаи — родным для них было пространство за линией фронта, родным. И документы изготавливали по последнему слову техники — условные секретные знаки стояли, бумаги, чернила и мастика для печатей были по составу копией русских, но тем не менее проваливались лучшие агенты. Вылавливала их русская контрразведка, и никакие ухищрения не помогали.

Да что там контрразведка! Милиция их запросто вылавливала. Сбросят парашютиста в заволжских степях, придет он в милицию на прописку, а там ему руки за спину вяжут — давно вас ждали, дорогой немецкий агент, все глаза уже проглядели!

А все это происходило из-за паспортов. Нет, паспорта делались качественно. Закавыка была в том, что для скрепок паспорта немцы использовали нержавейку, а наши — простую проволоку. У наших паспортов скрепки моментально ржавели, а в немецких подделках сверкали. Паспортным работникам оставалось лишь открыть документ на развороте и убедиться, что скрепки сделаны из нержавейки. После этого можно было крутить в кителе дырку для ордена.

«Ну и что? — спросите вы меня. — Мораль-то какая?» А мораль в моем повествовании простая и незамысловатая. В любой подделке самое главное — это точное соответствие подделываемому образцу. А немцы наш паспорт усовершенствовали. Нельзя приукрашивать действительность, если приукрашивание грозит расстрельной статьей.

Эшелоны сорок пятого

Иван Быченко стоял у приоткрытой двери теплушки и жадно вглядывался в открывающуюся панораму города. Эшелон уже миновал Мамаев курган и выходил на последнюю прямую к вокзалу, постукивая колесами на стыках рельс в такт неровному биению сердца Ивана.

Он возвращался домой, возвращался живым и невредимым. Весь эшелон состоял из жителей Сталинграда и края, многие уже сошли на станциях, подхватывая вещмешки и чемоданчики с нехитрым трофейным барахлишком, на которое начальство смотрело сквозь пальцы. С одной стороны, везти его не положено, а с другой — все-таки победители!

Быченко не стал ждать станции, а выпрыгнул из вагона на Балканах, легко подхватив брошенный вещмешок. Взмахом руки попрощавшись с товарищами, он одернул гимнастерку, подхватил вещмешок и двинулся к дороге, идущей на Красный Октябрь.

Заводские трубы дымили.

Поселок был в развалинах, но уже высились вновь возведенные времянки и то там, то тут стучали молотки.

Вдоль дороги развалины разбирали немцы, которых охраняли ленивые конвоиры с карабинами в руках.

Нетерпение подгоняло Ивана.

Свою улицу он вначале не узнал. Ее просто не было — ряд черных, обгорелых развалин, среди которых разноцветными пятнами выделялись времянки. Около одной из них копошился однорукий инвалид. Заметив приближающегося Ивана, инвалид выпрямился, глянул против солнца из-под уцелевшей руки, узнал и приветливо помахал Быченко рукой.