Горькая соль войны - [27]

Где-то далеко на юге послышался далекий гул, и горизонт озарился багряным заревом и всполохами, точно там что-то горело, хотя все, что могло выгореть в этом проклятом городе, давно уже выгорело. С острова, который располагался на середине Волги, били хваленые русские «катюши». И надо было радоваться, что их немного — после их залпа сгорали даже тела солдат, да что там тела — земля плавилась! Только русские с их вековым варварством могли выдумать такое жестокое и беспощадное оружие.

Гессель потер щеки и нос, постучал перчаткой о перчатку. Перчатки у него были на зависть всему взводу, Ганс снял их с убитого русского солдата, когда они стояли у развалин маслосырбазы. Диттель даже просил Ганса оставить перчатки именно ему. Разумеется, когда Ганса убьют. И вот он, обладатель теплых перчаток, жив, а бедный Фриц Диттель лежит застывший около собственного блиндажа, в котором хозяйничают русские. И свитер с него русские, наверное, уже сняли.

Некоторое время Ганс думал об убитом товарище, которому уже никогда не придется вернуться домой. Фрицу исполнилось двадцать пять лет, дома его ждала лишь мать, отец его погиб во время аварии на шахте в двадцать девятом. Жениться Диттель не успел. Может, это было и к лучшему. Попалась бы такая стерва, как Эльза, что хорошего в такой жизни? Уж лучше в публичный дом ходить, такие посещения ни к чему не обязывают.

— Ганс! — в траншее стоял ефрейтор Кройзик, за ним маячили темные тени. — Все нормально?

Гессель пожал плечами, и русский мороз сразу же полез в шинель, бесцеремонно лапая солдата ледяными пальцами.

— Что может быть нормального? — сказал Гессель. — Этот мороз доконает нас всех. Если мы не сдохнем от голода, то нас добьет холод. И этот чертов гармонист, он уже достал своей музыкой.

— Заткнись, — устало сказал ефрейтор. Ему тоже не хотелось вставать посредине ночи и выбираться из гущи теплых постанывающих тел, чтобы сменить Гесселя. — Русским тоже несладко. Весной подтянут подкрепление, и мы выбьем из них дух!

— Мечтатель, — раздраженно сказал Ганс, уступая место худому, низкорослому солдату, крест-накрест перевязанному женским пуховым платком, которым он обзавелся в деревне Грачи.

В блиндаже едко пахло мочой и потом, кто-то сипло хрипел, постанывая во сне. Все казалось нереальным, человеческая жизнь просто не могла быть такой. Не могла! Гессель вдруг ощутил, как он устал. Он опустился на корточки у входа, полы шинели разметали забивающийся в проем снег. За спиной шуршала окаменевшая от холода плащ-палатка.

— Только не гадь здесь, — буркнул ефрейтор Кройзик и полез, не обращая внимания на злую сонную ругань, в середину спящих солдат.

Было простое решение, чтобы все это кончилось. Достаточно было выбраться назад, в траншею, присесть на дно, засовывая ледяное дуло автомата в рот, и нажать на спуск. Мир разлетится в красные клочья, и наступит спокойствие. Некоторое время Ганс Гессель боролся с почти неодолимым желанием поступить именно так, потом пробрался в угол, где на дымящихся голубовато-розовых углях стоял бак из пищевого термоса. Набрав в котелок горячей воды, заменяющей им чай, Ганс неторопливо тянул горячую жидкость, и в голове его медленно формировалась жутковатая мысль, которую он пока гнал от себя, но которая занимала его все больше и больше.

Нет, он не хотел умирать. Ему хотелось жить, но шансы выжить в этой ледяной пустыне были ничтожны. Он сидел у огня, слушая простуженное бормотание больных обессиленных солдат, и все больше утверждался в мысли, что надо что-то делать, если ты хочешь выжить, и делать немедленно, не откладывая это до утренней атаки русских, которая может оказаться последней для каждого из них.

И тогда он сделал то, что должен был сделать давно, — оставив блиндаж, он выбрался на бруствер и осторожно, как его учили когда-то, тесно прижимаясь к запорошенной снегом земле, пополз в сторону русских позиций.

На южном направлении

Армия жила надеждой.

Со стороны Ростова на помощь к осажденным солдатам Железной армии прорывалась танковая группировка Гота. Не было блиндажа, не было дома, не было госпиталя, где бы не обсуждались новости последних дней. Прорыв Гота вдохнул в немецких солдат веру в лучший исход. На аэродроме близ поселка Опытный стояли палатки с красными крестами, здесь же собрались офицеры тыла, которые надеялись покинуть русский котел с первым же транспортным самолетом. Русские давали транспортникам садиться, но не давали взлетать, поэтому аэродром больше всего походил на огромный цыганский табор, где можно было встретить невероятно одетых людей — в ход шли пуховые платки, женские кофты, полушубки, все, что могло спасти от русских морозов, которые только крепчали день ото дня.

Прорыв танков Гота был избавлением от смерти и еще большим спасением от позора плена, который становился все более реальным. Русское кольцо сжималось все теснее, оно уже становилось удавкой, в которой задыхалась непобедимая армия, одолевшая Францию и не раз бившая русских в самом недалеком прошлом.

Слух о том, что Гот стал, привела всех в отчаяние.

Гот стал?

Нет, его остановили.

Тяжелейшие бои на южном направлении были яростными. Русские дрались отчаянно, понимая, что прорыв Гота означает возможное падение Сталинграда. Ценой своих жизней русские артиллеристы остановили танки Гота. Сотни железных коробок стыли под степными ветрами в Придонье, у разрушенных орудий в холодных окопных могилах легли русские, не пустившие их в Сталинград.